Новый Мир ( № 2 2008) - Новый Мир Новый Мир

История, которой я решил поделиться, произошла под Петербургом, в Комарове. После того, как три года назад московский ученый и предприниматель Александр Жуков отремонтировал на свои деньги дачный домик, в котором жила в свои последние годы Анна Ахматова, он с несколькими друзьями решил ежегодно там отмечать — небольшим литературным концертом — ее день рождения. На двух таких встречах мне довелось быть. Вел их неизменно Анатолий Найман, а сама программа выстраивалась традиционно: те, кто был знаком с Ахматовой, вспоминали о ней, поэты читали в честь Ахматовой свое, звучали и песни на ее стихи.

Минувшим июнем меня пригласили на эту встречу и попросили показать какие-то записи голоса поэта. Можно представить мое состояние: встреча проводится прямо у домика, на лужайке, и хотя соответствующая аппаратура налажена, усиление звука подготовлено, мне предстоит завершать всю встречу, постаравшись не уронить тот градус, который уже создался после выступлений именитых и легендарных писателей вроде Аксенова или Битова. Как быть? Я уж не говорю о том, где я это все воспроизвожу, и т. п.

На этот раз Жуков решил отметить день рождения Ахматовой такой немного странной и совершенно неожиданной темой, как… “Ахматова и песня”. В условном “зале” сидели, ожидая своих выступлений, Александр Городницкий и Юлий Ким. Народу собралось много, тут же снимался документальный фильм об Ахматовой, стояли камеры, — а я все гадал: где Ахматова и где песня?

Анатолий Генрихович Найман с этой историей справился блестяще. Напомнив о том, что изначально поэзия была песней (и остается песней, поэт же поет), он обратился к жизни этого слова в стихах самой Ахматовой (“Я на солнечном восходе про любовь пою…”, “…Одной надеждой меньше стало, / Одною песней больше будет…”) и так далее.

А потом прозвучали слова о том, что авторская песня — еще до появления знаковых фигур, две из которых как раз сидели перед выступающим, — родилась как песня именно в Ленинграде. Тут я с изумлением узнал, что Найман когда-то исполнял перед Ахматовой знаменитое “Когда качаются фонарики ночные” Глеба Горбовского, а потом они с Городницким даже вместе спели “Он вез директора из треста”. Публика стонала от удовольствия и вытирала слезы.

День рождения шел своим чередом. А. Г. спел “Лили Марлен”, рассказав, как впервые услышал ее в переложении Бродского, и вспомнил реплику А. А.: “Ничего столь циничного в жизни не слыхала”. Потом пели Городницкий и Ким, остро говорил Битов, выступал Валерий Попов и читал свои стихи лауреат премии имени Ахматовой Виталий Дмитриев. Снова пелись песни…

А я со своими записями падал духом и мысленно сокращал и сокращал сценарий выступления, надеясь только на помощь самой Ахматовой и немного — на тот, как мне казалось, мало что решающий факт, что у меня есть запись, которую, скорее всего, не слышал вообще никто.

К счастью, все получилось куда лучше, чем я ожидал. Уже потом я окончательно понял, что публичная демонстрация архивных аудиозаписей может быть только чем-то вроде симбиоза “маленького спектакля” и “маленькой лекции”, что это непременно должно быть драматургическое действо, которым управляют почти театральные законы, что тут нельзя обойтись без — воспользуюсь не самым любимым мною словом — интриги, без неожиданности. И все это, соединенное с воображением, фантазией слушателя, оживит, приблизит и воскресит на какие-то минуты — живого человека.

И еще: все должно быть со всем связано — время, пространство и человек в них.

Итак, я напомнил, что из всех поэтов “великой четверки” записывающее устройство чаще всего оказывалось именно перед Ахматовой, и начал с “Комаровских набросков”, обратившись к месту, у которого находился.

Густой, низкий голос Ахматовой поплыл над деревьями. Затем я рассказал, что одна из последних записей ее голоса делалась именно здесь, в День Победы, 9 мая 1965 года, когда Ахматова прочитала Шилову свое “Мужество” (единственная запись этого стихотворения), некоторые другие стихи и фрагменты “Реквиема”. Но включать ничего из этого архива не стал и сразу перешел к сюрпризу — старинной записи 1920 года, когда в бернштейновский фонограф она прочитала полный текст “Когда в тоске самоубийства…”.

История этого стихотворения и этой записи слишком невероятна, чтобы вот так сразу ставить ее, запись, на воспроизведение, и я напомнил, что в таком “полном” виде стихотворение публиковалось только в 1917 году, в “Подорожнике” вышло сокращенным, а в последующие сборники входило лишь начиная со второго четверостишия “Мне голос был, он звал утешно…”.

Я еще успел сказать два слова о Борисе Анрепе, затем звукооператор включил запись 60-х годов с чтением известной поздней редакции, затем я прочитал — подготавливая слушателей — полный текст сам и передал оператору компакт-диск “Голоса, зазвучавшие вновь”…

Все приготовились к премьере. Мне показалось, что я достаточно “разогрел зал”.

Но тут у оператора что-то не заладилось, и он неожиданно сказал мне в спину: “Поговори немного, я пока не готов”.

С упавшим сердцем я повернул голову в сторону ахматовской Будки и вспомнил фотографию Шилова: Анна Андреевна сидит за столом, прижав к уху наушник. Дело в том, что в тот майский день Шилов не хотел ехать к Ахматовой с пустыми руками и взял с собой ее ранние записи, переведенные с валиков и еще не реставрированные. Она их послушала, но реакции никакой не последовало.

Впрочем, Шилов тогда предупредил ее, что записи делались на очень несовершенном аппарате. Ахматова на это проговорила что-то вроде того, что “Да-да, мне всегда не везло с записями”, — и вежливо возвратила ему наушник.

Вот этой историей я и заполнил паузу.

И наконец голос Ахматовой из 1920 года зазвучал громко-громко — со всеми шипами и тресками. За мгновение до включения кнопки “play” я еще успел сказать зачем-то, что манера ее чтения не изменилась, что по сравнению с позднейшими записями все совпадает секунда в секунду… Зазвучало, казалось, само время.

Боже мой, как люди обрадовались, как они были взволнованны, как хлопали! Затем мы еще включили крохотную позднюю запись с чтением из первой ахматовской книжки “Вечер” (“Смуглый отрок бродил по аллеям…”), чтобы не заканчивать шипами и хрипами. Но можно было этого и не делать: на несколько секунд мы все — все тогда — словно бы увидели живую, молодую Ахматову, почему-то оказавшуюся рядом со своим последним жилищем, так удачно названным ею Будкой.

Особенным подарком мне были потом восхищенные слова Наймана: “Какой же у нее сильный голос!” Он, как оказалось, этой записи тоже никогда не слышал.

Тут я остановлю свое хвастовство, хотя мне очень хотелось рассказать и о лекции “Звуковая литература” в Лондоне, и о недавнем полуторачасовом аудиовечере “Самуил Маршак. Колесики наших часов”, который оказался, наверное, единственным в нашей стране аудиовечером, посвященным только одному (и очень известному, можно сказать, народному) писателю, построенным только на аудиозаписях.

Об этих историях когда-нибудь в другой раз. Главное для меня состоит в следующем: публичная демонстрация аудиозаписей — дело весьма и весьма деликатное. Слушатель должен оказаться соучастником процесса, пережить воскрешение вместе с вами. Вот тогда и произойдет чудо, подобное которому я пережил прошлым июнем в дачном поселке Комарово, под Петербургом.

 

1 Например, в крупных книжных магазинах, где продаются бесчисленные аудиокниги (временами очень и очень дорогие издания!), компакт-диски, включающие в себя голоса писателей, то есть авторское чтение, никогда не выделяются в отдельную полку. Иногда нужно вручную перебрать всю эту продукцию, чтобы наткнуться, например, на переиздание полного собрания записей Пастернака или чтение Вен. Ерофеевым «Москвы — Петушков».

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ДНЕВНИК ДМИТРИЯ БАВИЛЬСКОГО

Студия театрального искусства под руководством С. Женовача:

опыты преобразования классической прозы в театральные постановки

Допустим, у текста есть ядро, его смысловой центр (произведение), эйдос, а есть его тело или даже масса его тел — материальных носителей, сумма проявлений одного и того же произведения на людях, в разных агрегатных состояниях, когда “все буквы те же, а слова другие”.

Насколько трактовка, интерпретация, экранизация или же инсценировка, отступающие от буквы первоисточника, сохраняют и передают суть? И в чем тогда она, суть или соль, заключается?