Приключения Перигрина Пикля - Тобайас Смоллет

Монах, который был озлоблен против этого сына Эскулапа еще с той поры, когда тот столь дерзко говорил о католической религии, отвечал весьма язвительно, что с таким негодяем, как он, ни одному христианину не подобает общаться; что кара небесная рано или поздно обрушится на него за кощунство и что сердце его подковано металлом более стойким, чем железо, и этот металл расплавить не может ничто, кроме адского пламени.

Было уже совсем светло, и все слуги в доме проснулись. Перигрин убедился в невозможности вознаградить себя за потерянное время, а смятение духа препятствовало ему насладиться отдыхом, которому вдобавок мешали вопли Пелита и его лекарей; тогда он оделся и в чрезвычайно скверном расположении духа явился туда, где сей триумвират рассуждал о способах обуздать бесновавшегося живописца, который все еще изрыгал ругательства и проклятья и делал попытки взломать дверь. Как ни был опечален наш герой, он не мог не рассмеяться, узнав о методе лечения, примененном к пациенту; гнев его уступил место состраданию, и он окликнул живописца сквозь замочную скважину, осведомляясь о причине буйного его поведения. Пелит, узнав его по голосу, тотчас заговорил плаксивым тоном.

— Дорогой мой друг, — сказал он, — наконец-то я разоблачил негодяев, которые так долго меня преследовали. Я поймал их в тот момент, когда они окатывали меня холодной водой, и клянусь небом, я отомщу, или пусть я не доживу до того дня, когда окончу мою Клеопатру. Ради господа бога отоприте дверь, и я проучу этого самодовольного язычника, этого самозванца-знатока, этого лживого приверженца древних, который отравляет людей сялякакабиями и чертовым навозом, — проучу, говорю я, так, что он вечно будет помнить о моем гневе и предостерегать всех мошенников и обманщиков-врачей. А что касается до этого тупоголового наглого педанта, его сообщника, который вылил на меня, покуда я спал, содержимое моего собственного ночного горшка, то лучше бы ему быть в его возлюбленном Париже и расстраивать планы его друга претендента, чем навлекать на себя мое негодование. Тысяча чертей! Я сверну ему шею, прежде чем это сделает палач после второго мятежа!

Пикль сказал ему, что сумасбродное его поведение внушило всей компании уверенность в том, что он действительно лишился рассудка; исходя из этого предположения, мистер Джолтер и доктор поступили по-дружески, сделав то, что, по их мнению, наиболее способствовало его выздоровлению, а стало быть, старания их заслуживают его благодарности, но отнюдь не диких угроз; что он, Перигрин, первый признает его окончательно рехнувшимся и распорядится, чтобы с ним обращались, как с помешанным, если он тотчас не докажет своего здравомыслия тем, что отложит в сторону шпагу, успокоится и поблагодарит своих обиженных друзей за их заботу об его особе.

Это сообщение мгновенно положило конец его бешенству; он был устрашен перспективой прослыть сумасшедшим, ибо и сам сомневался, в здравом ли он уме, но, с другой стороны, чувствовал такое отвращение и антипатию к своим мучителям, что, отнюдь не считая себя облагодетельствованным ими, не мог даже думать о них без злобы и омерзения. Посему он самым спокойным тоном, на какой только был способен, заявил, что никогда еще не рассуждал более здраво, чем теперь, но не знает, долго ли удастся ему сохранить рассудок, если его будут почитать помешанным. Дабы доказать, что он пребывает compos mentis[41], он готов подавить праведный гнев, направленный против тех, кто по злобе своей навлек на него эту беду. Но, опасаясь, что неопровержимым доказательством безумия они сочтут благодарность за зло, ими содеянное, он просит не требовать от него подобных уступок и клянется, что готов претерпеть что угодно, только бы не быть повинным в столь гнусном тупоумии.

Услыхав такие слова, Перигрин стал совещаться с гувернером и врачом, которые энергически протестовали против соглашения с маньяком и предлагали схватить его, связать и заключить в темную комнату, где можно было бы лечить его по всем правилам науки. Но капуцин, уразумев суть дела, взялся вернуть его в первоначальное состояние, не прибегая к насильственным мерам. Перигрин, являвшийся в данном случае лучшим судьей, чем кто бы то ни было из присутствующих, не колеблясь распахнул дверь и увидел бедного живописца, который с горестным видом стоял дрожащий, в одной рубахе, такой мокрый, словно его окунули в Дендер. Зрелище это показалось столь оскорбительным целомудренным взорам любовницы еврея, которая к тому времени присоединилась к компании, что она отвернулась и ушла в свою комнату, возмущаясь поведением мужчин.

При виде нашего молодого джентльмена Пелит бросился к нему, схватил его за руку и, называя лучшим своим другом, заявил, что он спас его от тех, кто покушался на его жизнь. Монах хотел было достать свои обрезки и сунуть их ему под нос, но его остановил Пикль, который посоветовал пациенту снять рубашку и одеться. Когда тот разумно и спокойно последовал этому совету, мистер Джолтер, который вместе с доктором осторожно держался поодаль, ожидая увидеть какие-либо странные симптомы сумасшествия, начал подумывать, что сделал промах, и обвинять врача, который сбил его с толку неправильным диагнозом.

Однако доктор все еще настаивал на первоначальном своем определении, уверяя его, что, хотя Пелит и наслаждается в настоящее время передышкой, приступ сумасшествия не замедлит повториться, если они не поспешат воспользоваться этим преходящим успокоением и не прикажут сделать ему кровопускание, приложить пластырь и очистить желудок.

Несмотря на это предостережение, гувернер подошел к пострадавшему и попросил прощения за свое участие в причиненных ему неприятностях. С самым торжественным видом он заявил, что преследовал одну лишь цель — способствовать его благополучию, и что поступки его были согласованы с предписаниями врача, которые, по уверению этого последнего, были совершенно необходимы для восстановления его здоровья.

Живописец, чей нрав отнюдь не отличался желчностью, удовлетворился этим извинением; но возмущение его, направленное доселе против двоих, ныне вспыхнуло с сугубой силой против первого дорожного его спутника, коего он почитал виновником всех бед и на которого обратил свою жажду мести. Однако врата примирения не были закрыты перед доктором, который мог с полным правом перенести бремя вины на Перигрина, несомненно являвшегося причиной злоключений живописца. Но в таком случае надлежало ему признать свою ошибку в области медицины, а он считал дружбу Пелита не столь существенной, чтобы она могла вознаградить за подобную уступку. Итак, он решил окончательно им пренебречь и мало-помалу забыл о своей связи с тем, кого почитал столь недостойным своего внимания.

Глава LVIII

Перигрин, едва не сойдя с ума от своих неудач, вымаливает и прекрасной фламандки разрешение навестить ее в Брюсселе. — Она ускользает от его преследования

Когда дело было, таким образом, улажено, все оделись и в пять часов утра позавтракали, а менее чем через час уже сидели в дилижансе, где царило глубокое молчание. Перигрин, слывший душой общества, был чрезвычайно задумчив и меланхоличен вследствие своей неудачи, израильтянин и его дульцинея удручены своим позором, поэт поглощен возвышенными размышлениями, а живописец — планами мести, тогда как Джолтер, убаюканный движением дилижанса, вознаграждал себя за бессонную ночь, а монах со своей прекрасной спутницей заразились мрачностью нашего юноши, разочарованию которого они оба, хотя и по разным причинам, сочувствовали. Утомление и вынужденное бездействие расположило их вкусить сладость сна, и через полчаса после отъезда заснули все, кроме нашего героя и его возлюбленной, если только капуцин не вздумал притвориться спящим, дабы наш молодой джентльмен имел возможность побеседовать наедине с его красивой питомицей.

Перигрин не пренебрег этим случаем, но, напротив, тотчас воспользовался им и шепотом стал сетовать на свое несчастье, сделавшее его игрушкой судьбы. Он сказал ей с большой искренностью, что самые печальные происшествия в его жизни не стоили ему и половины тех, мук и того раздражения, какие он претерпел прошлой ночью, и что теперь, когда ему предстоит разлука с ней, он впадет в мрачную тоску, если она не возымеет к нему сострадания и не предоставит возможности вздыхать у ее ног в Брюсселе в течение тех немногих дней, какие он, сообразуясь со своими делами, может провести в этом городе.

Молодая леди с грустью выразила сожаление по поводу того, что явилась невольной причиной его страданий; сказала, что события прошлой ночи должны послужить предостережением для их душ, ибо она убеждена в том, что добродетель ее не пострадала благодаря вмешательству неба; что, как бы ни повлияло это вмешательство на него, ей оно помогло не изменить долгу, от коего страсть начала ее отвлекать; и, умоляя забыть ее ради его же спокойствия, она дала ему понять, что план поведения, ею намеченный, а также ее честь не позволяют ей согласиться на его посещения и поддерживать с ним какие-либо сношения, покуда она связана супружеским обетом.