День пламенеет - Джек Лондон

— Это — Слоссон, — сказал ему трактирщик в ответ на его вопрос. — Он в этом году побил мировой рекорд в метании диска. Молодчина парень, что и говорить…

Пламенный кивнул и, подойдя к нему, оперся локтем о стойку.

— Я хочу сделать маленькую пробу, сынок, — сказал он.

Молодой человек рассмеялся, и руки их сцепились; к удивлению Пламенного, его собственная рука довольно быстро должна была опуститься.

— Держись, — пробормотал он. — Еще разок. Должно быть, я не приготовился.

И снова руки их сцепились. Это произошло быстро. Наступательная атака Пламенного немедленно перешла в оборону, и, тщетно сопротивляясь, его рука вынуждена была опуститься. Пламенный был ошеломлен. Тут не было трюка. Сноровка у обоих была одинаковая, и, быть может, у Пламенного даже большая. Сила — одна сила помогла тому победить. Он заказал выпивку и, все еще недоумевая, задумчиво поднял свою руку и посмотрел на нее, как на какой-то новый, странный предмет. Этой руки он не знал. Конечно, все те годы у него была не такая рука. Старая рука? Да ведь для нее было бы забавой опустить руку того молодца. Но эта рука — он продолжал смотреть на нее с таким тревожным недоумением, что вызвал взрыв хохота у молодых людей.

Этот смех заставил его прийти в себя. Сначала он к нему присоединился, а потом лицо его стало серьезным. Он наклонился к победителю.

— Сынок, — сказал он, — дай я тебе скажу по секрету. Уходи отсюда и брось пить, пока не втянулся.

Молодой человек покраснел от гнева, но Пламенный настойчиво продолжал:

— Слушай своего папеньку и дай ему сказать несколько слов. Я и сам еще молод, только уж не таков, каким был раньше. Несколько лет тому назад для меня опустить твою руку было бы так же легко, как поколотить детишек в школе.

Слоссон смотрел недоверчиво, а остальные усмехались и, обступив Пламенного, подстрекали его.

— Сынок, я не занимаюсь проповедничеством. Это я в первый раз приношу покаяние, и ты сам меня принудил. Я кое-что видел на своем веку, я не требователен, как ты сам можешь заметить. Но дай мне тебе сказать тут же напрямик: я стою, одному дьяволу известно, сколько миллионов, и я наверняка выложил бы их все сюда на стойку, чтобы заставить твою руку опуститься. Иными словами, я отдал бы всю добычу, только чтобы вернуться назад к тому, с чего начал, когда спал еще под открытым небом и не жил в городских курятниках, распивая коктейль и разъезжая в автомобиле. Сынок, вот какое мое дело, и вот что я об этом думаю. Игра не стоит свеч. А ты лучше побереги себя и подумай над моим советом. Покойной ночи.

Он повернулся и, пошатываясь, вышел из бара, но впечатление от его речи было в значительной степени испорчено тем фактом, что он был явно пьян.

Все еще недоумевая, Пламенный вернулся в свой отель, пообедал и собрался лечь спать.

— Проклятый повеса! — бормотал он. — Как ни в чем не бывало опустил мою руку. Мою руку!

Он поднял преступную руку и посмотрел на нее с глупым удивлением. Рука, которая никогда не была бита! Рука, которая заставляла корчиться великанов Сёркл! А мальчишка из колледжа, со смеющейся физиономией, опустил ее дважды! Диди была права. Он был уже другой — не прежний Пламенный. Положение стоило того, чтобы серьезно подумать, — серьезнее, чем он думал раньше. Но сейчас не время. Утром, выспавшись, он вникнет хорошенько.

Глава XXII

Пламенный проснулся, по обыкновению, с пересохшим горлом и губами, напился воды из кувшина, стоявшего подле его кровати, и нащупал ход мыслей, прерванный накануне ночью. Он вспомнил об ослаблении финансового напряжения. Наконец-то положение налаживалось. Как он сказал Хегэну, теперь требовались только натянутые вожжи и осмотрительная игра. Впереди их несомненно ждали неурядицы и опасности, но не столь серьезные, как те, какие они уже перенесли. Его сильно поколотили, но он выбрался с неполоманными костями, чего не могут сказать о себе Симон Долливер и многие другие. Ни один из его деловых друзей не разорился. Он принудил их стоять в рядах, чтобы только спасти его, а тем самым они спасли и себя.

Его мысли перешли к приключению у стойки в «Парфеноне», где молодой атлет заставил его руку опуститься. Это событие уже не ошеломляло его, но он был потрясен и огорчен, как может огорчаться только сильный человек, потерявший свою силу. А результат был слишком очевиден, чтобы он мог обмануть хотя бы себя самого. Он знал, почему его рука опустилась. Не потому, что он был стариком. Он был как раз в самом расцвете лет, и, по всем правилам, опуститься должна была рука того юноши.

Пламенный знал, что он позволял себе вольности. Он всегда смотрел на свою силу, как на что-то постоянное, а оказалось, что в течение многих лет она потихоньку ускользала от него. История с рукой напомнила об этом: он пришел из-под звездного неба и приютился в курятниках городов. Он почти забыл, как люди ходят. Он задрал ноги и разъезжал в автомобилях, кебах, экипажах и трамваях. У него не было моциона, и он иссушал свои мускулы алкоголем.

А стоило ли того? В конце концов, какое значение имели все его деньги? Диди была права. Он не мог спать на двух кроватях одновременно, и в то же время деньги делали его самым гнусным рабом. Они крепко его связали. Он и сейчас был связан ими. Даже если бы ему захотелось — он бы не мог сегодня проваляться весь день в постели. Деньги призывали его. Скоро зазвучит конторский гудок, и он должен будет на него отозваться. Утреннее солнце врывалось в окно — славный денек для прогулки по холмам верхом на Бобе, вместе с Диди на ее Мэб. Однако все его миллионы не могли купить ему этого одного дня. Может выйти какая-нибудь суматоха, и он должен быть на месте, чтобы ее встретить. Тридцать миллионов! А они не в силах убедить Диди ездить на Мэб, — на Мэб, которую он купил и которая жиреет сейчас на пастбище. К чему эти тридцать миллионов, если они не могли купить человеку прогулки с девушкой, которую он любил? Тридцать миллионов! Они заставляли его непрестанно быть настороже, висели на его шее, как жернова, росли и подтачивали его силы, мешали ему завоевать эту девушку, которая служила за девяносто долларов в месяц.

— Что же лучше? — спрашивал он себя.

Все это были мысли самой Диди. Об этом она думала, когда молилась, чтобы он разорился. Он поднял свою преступную правую руку. Это была уже не та, прежняя рука. Конечно, она не могла любить эту руку и это тело, как любила раньше, много лет назад. Ему самому не нравилась эта рука и тело. Молодой повеса позволил себе с его рукой вольности. Она обратилась против него. Внезапно он сел. Нет, черт возьми, это он обратился против нее! Он восстал против себя самого и против Диди. Да, Диди была права, тысячу раз права, и у нее хватило рассудка это понять, хватило рассудка отказать рабу денег с прогнившим от виски телом.