Строгоновы. 500 лет рода. Выше только цари - Сергей Кузнецов

Итак, неким хозяином чувствовал себя в Риме Григорий Сергеевич, который по некоторым сведениям после женитьбы неизменно проводил зимний сезон в итальянской столице. Ф.И. Буслаев в «Дополнениях» сообщает, что примерно в 1863 году («когда дети немножко подросли, дочь до шестого года, а сын до второго») граф оставил Петербург, скитаясь по европейским странам. Граф Сергей Григорьевич даже придумал этой семье именование «цыганский табор», хотя он сам, как мы видели, подал пример подобной жизни. Следуя тому же источнику, около 1868 года «табор» осел на берегах Тибра — то есть там, где Григорий Сергеевич побывал в 10-летнем возрасте.

Правда, пока его апартаменты находились не на полной детских впечатлений via Gregoriana (там граф поселится позже), а на via delle Murate близ Капитолия. И все же вслед за А.П. Боголюбовым граф мог сказать: «Риму я обязан первым внутренним честным сознанием, что древнее искусство имеет свою громадную прелесть… глядя на Джотто, Чимабуэ, Рафаэля, Леонардо да Винчи, Карпаччо и прочих, я почувствовал, что это были люди не нашего развратного пошиба. Быть может, они были кутилы и пьяницы, но воззрение их на дело картинное было вымучено каким-то священным культом, что и составляет их особенность, не присущую нашему времени».[146]

Прибыв в Рим в 1874 году, Ф.И. Буслаев обнаружил, что сын графа Григория Сергеевича остро нуждался в уроках русского языка. Гувернер писал по этому поводу: «Сережа мне очень понравился. Он был умен, любознателен, энергичен и силен характером, страстно любил Россию и все русское, хотя жил и вырастал при отце и матери в чужих краях, и непременно стремился на родину. Мне его было так жалко, я его так полюбил и стал давать ему уроки русского языка по одному часу в неделю: больше не мог я урезать из моего драгоценного римского времени».[147] Этой фразой он ограничился в «Моих воспоминаниях».

В «Дополнениях», скрепя сердце, гувернер рассказал гораздо больше. Он поведал, что между матерью и отцом шла настоящая война за детей: «Когда я короче узнал характер и манеры графини Марьи Болеславовны, меня очень удивляло и приводило в недоумение странное обращение ее с обоими детьми, лишенное материнской ласки и любви, то раздраженное и запальчивое, то даже злостное и враждебное. Свою шестнадцатилетнюю дочь, уже совсем взрослую девушку, очень миловидную, она одевала, как ребенка, в коротенькое платьице, немножко пониже колен с панталончиками, не брала с собой ни в театр, ни в собрание и постоянно держала под ферулой[148] французской гувернантки; выезжала по гостям и в публичные места, по итальянскому обычаю, с чичисбоем,[149] выбранным ею из молодых людей, служивших тогда в русском посольстве; бывало, в театре занимает целую ложу только вдвоем со своим избранником».

Главным предметом раздоров между родителями был сын — граф Сергей Григорьевич-младший, который тяготел к отцу и всему русскому. Буслаев пишет: «… особенно враждебно и злостно она обращалась с… Сережей… Он страстно любил Россию и все русское и все свои мечты, любимые грезы направлял к далекому отечеству и с нетерпением ждал того блаженного времени, когда он вернется в Россию и поступит в учебное заведение. Пылкий патриотизм сына раздражал его мать, которая вообще не любила ничего русского. Однажды во время завтрака в моем присутствии она стала издеваться над русскими нравами и обычаями, хулить русский язык, русскую литературу и беспощадно порицать тех, которые не разделяют ее мнения. Сережа не вытерпел: вскочил со стула и громко прокричал: „Неправда! Это злая клевета! Только враги России могут говорить так!“ Графиня громко зарыдала, будто в истерике, и стремглав бросилась вон из столовой».

В 1877 году Сережа приехал наконец вместе с родителями и сестрой в Петербург, где попал под опеку деда-тезки. К тому времени уже шли переговоры с преподавателем русского языка А.Г. Преображенским по поводу гувернерства и учительства, в общем, он должен был стать «новым Буслаевым» для представителя нового поколения Строгоновых. К несчастью, вскоре граф Григорий Сергеевич и графиня Мария Болеславовна заболели и уехали из России, взяв с собой и детей. Оказавшись в Алжире, он сам стал жертвой болезни, которая продолжалась полгода. Идея о русском учителе была отложена, но не похоронена окончательно. Более того, в октябре в Москву приехал Григорий Сергеевич для окончательного решения вопроса.

Юный граф С.Г. Строгонов

И в этот самый момент из Рима пришло письмо о кончине его сына. Что именно случилось, не совсем ясно, хотя очевидно, что имело место самоубийство. Антиквар А. Яндоло писал: «…Сергей, аполлонической красоты, в восемнадцатилетнем возрасте покончил с собой из-за нелепого родительского (выделено мной. — С.К.) запрещения. Однажды трагическим утром граф Грегорио открыл большой шкаф и нашел там своего обожаемого сына повесившимся, уже холодным трупом».[150] Тут явная неточность, ибо из более надежного источника (Ф.И. Буслаева) мы знаем, что граф Григорий Сергеевич находился в Москве, что, кстати, судя по всему, роковым образом сказалось на судьбе его единственного сына.

Сохранились фрагменты дневника Сергея: «Нового ничего нет, одно только должно случиться — самоубийство. Трудность великая состоит в том, что все более или менее из гостиницы уйдут, но в какую часть — вот вопрос: утром рано, но тут тиран Вент раньше меня встает… Но что мне за дело! Кто хочет расстаться с жизнию, тот не должен обращать внимания на такие мелочи». «Способы избегать тягости мира: 1) поступить в монахи, 2) сделаться разбойником, 3) сидя за кружкой пива, играть в карты, смеяться над человечеством, 4) сделаться бродягой (худо), 5) работать свободно, чего добиваются социалисты, 6) убить себя. Мне только можно 4-е и 6-е. Что я выберу? Да что же мне, — куда бежать? Ах, если бы можно было понять человека! 6-е самое сладкое; ибо доверяя спиритическим учениям, человек должен возродиться. Это доказывает… И какая в моей жизни произошла перемена! Ах, если бы можно было бы понять человека!» Можно с большой долей уверенности предположить, что мать запрещала Сергею говорить по-русски.

Вернувшись в Рим, граф Григорий Сергеевич застал жену на грани помешательства. Тело сына на зиму оставили в Эксе, а затем, согласно его воли, перевезли в Петербург и похоронили в Александр о-Невской лавре, конкретнее — в Федоровской церкви, куда довольно скоро последовал за ним дед Сергей Григорьевич (старший), а затем, уже в XX веке, и Григорий Сергеевич. Лишенную рассудка Марию Болеславовну перевезли в Краков к сестре, где она скончалась в 1882 году. Однако похоронили ее в Петербурге в одном месте с сыном, мужем и свекром. Могила, вместе с другими, ныне утрачена.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});