Испытание огнем. Сгоравшие заживо - Одинцов Михаил Петрович

Освобождением Великих Лук начался новый год на Калининском фронте. В потоке названий городов и деревень, освобождавшихся во время зимнего наступления Красной Армии, это событие для некоторых, может, и прошло незамеченным. Но для Борубая оно было памятным. В боях за этот город он почувствовал себя воином, сбил свой первый самолет и получил главную солдатскую награду — медаль «За отвагу». Так уж получилось, что Митрохин вместе с медалью вручил ему и офицерские погоны младшего лейтенанта. Летчик радовался этому и одновременно сожалел, что не пришлось поносить заветную, золотом окантованную голубую петлицу с красным эмалевым кубиком.

Вручая награды Борубаю и Шубову, Митрохин не был спокоен. Только он один знал, что в штабе дивизии лежит орден Осипова. Награда пришла ему за переправу, разбитую еще в июле сорок первого года. Но не мог же он зачитать перед строем Указ о награждении человека, осужденного судом и отбывающего меру наказания на фронте. Надо или отсылать орден назад, или реабилитировать летчика.

«Легко сказать — отослать, а ведь это писать представление в Москву, брать на себя ответственность. Проще решить вопрос с командиром дивизии. За снятие судимости и замполит перед политотделом походатайствует». Не любил он кого-нибудь просить, не любил и просьбы слушать. Но тут надо было себя превозмочь. Тем более что где-то глубоко в груди жило чувство благодарности к этому парню за памятный командиру полка летний вылет, за который Осипов был награжден орденом Боевого Красного Знамени. Решившись на снятие судимости с Осипова, Митрохин теперь искал удобный случай, чтобы не вышло осечки, так как понимал: если с первого захода этот вопрос не решить положительно, его или не будут вторично слушать, или Осипов не доживет до второго раза.

«Кто же и что будет за снятие судимости? — спрашивал он себя. — Полк за оправдание. Представим старые и новые боевые характеристики. Ходатайство.

Командир дивизии — человек скрытный, имеет высокую награду, обтертый и обломанный Москвой, известный в верхах. Ему не нужен летчик-штрафник, гирей на теле дивизии… Поддержит. Он заинтересован поскорее сомнительный приговор отправить в архив для поднятия своего авторитета перед подчиненными.

Командир корпуса?… Власть и строгость свою показал пришедшим под его начало при формировании. Комэск оказался удачным и нужным экспонатом: курочка ко Христову дню. Теперь может проявить и заботу о подчиненном: строг, но и заботлив. Не злопамятен, хорошее видит… Хотя за время существования корпуса никто пока нового ордена не получил.

Политработники поддержат: Осипова же из кандидатов не исключали. Взыскания не накладывали.

Трибунал приговором ни воинского звания, ни ордена не лишал. Был строг, но и «доброжелателен». Возражать, видимо, не будет.

Вся вина летчика-командира определялась только поведением командира дивизии, утверждавшего, что комэск вылетел самовольно. Убить руками немцев «виновника» ему пока не удалось. И на рожон сейчас он не полезет, один против всех. Промолчит. Не напомнит о себе, не в его это интересах. Теперь же его не накажут».

И вскоре такой случай представился — пришел долгожданный великий праздник. Митрохин прочувствовал это на себе. И убедился на поведении своих подчиненных, когда читал перед строем полка:

«…Войска Донского фронта в 16.00 2.02.43 г. закончили разгром и уничтожение окруженной Сталинградской группировки противника… В связи с полной ликвидацией окруженных войск противника боевые действия в городе Сталинграде и в районе Сталинграда прекратились…»

Последние слова потонули в радостном крике. «Ура!» неслось, не умолкая. Строй рассыпался: объятия и поцелуи, поздравления и смех радости. Он, командир, не мог и не хотел обвинять людей в неуставном поведении. Восторг должен был найти выход. Эта энергия порыва была введена Митрохиным в русло митинга.

Говорить хотели все. Слушая горячие речи, клятвы бить врага насмерть, он тогда и сам еще не осмыслил полностью величия происшедшего. Он слушал, радовался, но это не мешало ему обдумывать одну мысль: в эти дни можно было решать все затруднительные для командования вопросы, в том числе и судьбу Осипова.

В радости победы боль утрат как-то притупилась. Личное горе всегда горе. Но если видно, что твое горе обернулось для тысяч других радостью свершения давно задуманного, слезы делаются не так горьки, не так едучи. В них все равно слышится привкус чего-то обнадеживающего. Ветер успехов приоткрыл своим дуновением занавес надежды для многих. И задел крылом справедливости судьбу Матвея.

С Осипова сняли судимость.

Его душа вырвалась в яркий солнечный день. Голова от радости закружилась. А в ушах опять появился звон. Но в этом перезвоне Матвей слышал «Славься» Глинки, которое не только отдавало должное, но и требовало нового, возвышенного служения Родине.

Чтобы справиться со своими чувствами, Осипов, выбрав момент, ушел с КП полка, освободившись от поздравлявших товарищей.

«Одно испытание позади… Что же мне еще уготовила судьба?… Если б знать… Нет, наверное, так было бы хуже. Тогда бы человек ждал и надеялся, а не боролся. Превратился б в созерцателя, потребителя обещанного…»

Топтался на лесной тропинке в одиночестве до темноты. Думал о том, как ему дальше жить. Утвердился в равенстве с другими.

Успокоился.

Одного себе он не сказал: война уже определила его судьбу — испытание огнем. Для солдата это состояние стало привычным внутренним миром. Хождение через смерть — профессией.

Глава шестая.

ЮЖНЕЕ КУРСКА

Пришла весна.

Большая война на Калининском фронте стала невозможной.

Апрель превратил снега в водянистые голубые кисели, дороги — в ручьи, аэродромы — в озера, окопы — в канавы. Бездорожье лишило войска подвижности и силы. Вода стала сильнее пушек, бомб и минных полей. Разделила окопы врагов паводками и проснувшимися топями.

Летчики получили передышку. Командиры обобщали опыт зимних боев. Все, от солдата до командира полка, слушали радио и переставляли флажки, обозначая ими продвижение своих войск на запад. И, наконец, интерес к радио пропал: новости с фронтов стали передаваться одной-двумя фразами — «Войска вели бои местного значения. Улучшали позиции».

Зимнее наступление кончилось. Снята блокада с Ленинграда, ликвидированы Демянский «аппендицит» и Ржевско-Вяземский плацдарм. Эти сведения были особенно дороги и памятны полку, который в дни победы внес свою лепту, но и понес немалые жертвы. Митрохин каждое утро начинал с обхода стоянок самолетов и взлетной полосы. Эти обходы не радовали его.

— Сколько раз можно повторять, — выговаривал он командиру батальона обслуживания, — не надо давать застаиваться воде. Убирайте ее. Делайте канавки, отводные ямы.

Разгреб лопатой снежную кашу, прорубил наледь до самой земли. Видишь?… Земля мерзлая. В ней воды нет. С такого аэродрома можно взлетать. Весь батальон, прикажу и всех свободных людей полка вывести на аэродром. Тебе дать людям инструмент, все, что есть. Воду убрать. И впредь не допускать этакое безобразие.

— Все равно плывет аэродром.

— Прекратить всякие крамольные разговоры. Работать! Не справимся мы и на других аэродромах тоже — сотни самолетов корпуса будут надолго выключены из войны.

Состояние аэродромов волновало не только Митрохина. Старшие с решением не опаздывали. Полк получил приказ перебазироваться на тыловой аэродром.

Самолет Осипова шел на восток, курсом на Ржев.

Рядом на привычном для обоих месте висел в небе «ил» Борубая. Внизу ровной лентой бежала оттаявшая на солнце насыпь железной дороги, не торопясь плыли зеленые сосновые и еловые перелески. Солнце светило через плотные перистые облака, не давая теней, отчего земля и все, что было на ней, казалось плоским, а краски приглушенными. И хотя фронт далеко ушел на запад, внизу все говорило о войне: сожженные станции и деревни, многослойная паутина окопов, черные плешины выгоревших лесов, запутанные клубки мертвых дорог. Километры и километры исковерканной земли и людской обездоленности…