ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ - Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

— Может, и этого надо поить ляпсом?

— Корни Мухарбека прокормят его, а ты иногда поливай его водой.

Чебахан побежала за корзиной.

Во время еды Озермес пригляделся к чуть расплывшемуся лицу Чебахан, губы у нее опухли, и у глаз образовались синие полукружия. Прошедшая ночь словно сделала ее более зрелой.

Подняв брошенное Озермесом перо коршуна, она хитро сощурила глаза и спросила:

— А ты помнишь, как я вчера напророчила грозу?

— Да. А я не поверил, ведь приближения Шибле ничто не предвещало.

* Тэкощ — на шапсугском наречии — брат.

— Тебе, а не мне, — с оттенком превосходства произнесла она, но спохватилась и, опустив глаза, добавила: — Прости меня, муж мой.

Он посмотрел на ее нежную белую шею и, вспомнив запах, который исходил от нее ночью, ощутил, что снова жаждет ее, как утопающий жаждет добраться до уже близкого берега...

Память человека как пропасть, на дне которой в беспорядке лежит все, что годами сваливалось в нее. Можно долго, хоть с самого рождения луны и до ее угасания, ворошить затухающий костер воспоминаний, но не отыскать в нем того, что ищешь, ибо уголья уже мертвы и огня из них не раздуть. А бывает, кто то, близкий тебе или случайный, уронит в холодный пепел свою искру, и костер вдруг вспыхнет, воскрешая то, что, казалось бы, безвозвратно кануло в прошлое. Так, после вопроса отца о братствах, Озермесу во всех красках и голосах жизни вспомнился день, который годами, подобно недвижному камню, валялся где-то на задворках памяти, и разглядел он его глазами того мальчика, который еще не видел, как убивают друг друга люди и народ погибает от ядер, пуль, разобщенности и тоски.

В то давнее лето у Озермеса выросли усы. Обнаружив, что кончики усов можно подкручивать, он явился перед Безусым Хасаном во всей красе. — Посмотри, — сказал он, — торчат, как пики. — Хасан задумчиво потер пальцем над своей верхней губой, и маленькие глаза его превратились в булавочные головки. Зная ехидство Хасана, Озермес съежился. — Такие волосики, мальчик мой, — как бы между прочим сказал Хасан, — я не раз видел на козьем вымени. — Не завидуй! — буркнул Озермес. — Можно подумать, что у тебя в мои года под носом росли две сосны. — Это уж ты загнул! — польщенно протянул Хасан. — Какие там сосны, всего лишь две маленькие елочки. А что до зависти, то завидовать можно только тому, чего человек добился своим умом. Травка, например, вырастает на проезжей дороге, где ее могут затоптать, вовсе не от большого ума. И скажу тебе еще: усы необходимы для осязания кошке, а человеку в них толку мало, усы лишь подтверждают, что хозяин их мужчина, а не женщина, да и то не всегда. Советую тебе, малыш, будь осторожен у костра, если ненароком опалишь усы, девочки могут принять тебя за подружку. — А почему же говорят, что усы — гордость мужчины? — сердито спросил Озермес. — Не стану обижать тех, кто говорит так, но все таки сперва голова, а потом папаха, — продубленное солнцем лицо Хасана расплылось в ухмылке. — А теперь залезай-ка ко мне на плечи, и я прокачу тебя по двору! — Не успел Озермес, забравшись на Хасана, схватить его за уши, как из за плетня послышался голос отца.

Озермес спрыгнул на землю и перемахнул через плетень. — Ты что так раскраснелся? — спросил отец — Уж не поссорился ли снова с Безусым? — Нет, просто немножко поспорили, — промямлил Озермес. — Прислушивайся к нему, — посоветовал отец, — он человек мудрый и любит тебя, как дядя. — Да, знаю — Вот и хорошо... Я собираюсь в дорогу, меня позвали на празднество братания двух аулов, если хочешь, пойдем вместе. — Большей радости, чем сопровождать отца, у Озермеса не бывало. Не только потому, что дома тот был строг к нему, а в пути относился как к младшему товарищу, но и по той причине, что степенный, сдержанный отец на празднествах преображался, задумчивый взгляд его загорался, голос крепчал, он не ходил, словно летал над землей, люди с жадностью впитывали его слова и песни, и частичка этого всеобщего почитания иногда перепадала и на долю Озермеса. — Клянусь Закуатхой, я пойду с тобой! — вскричал он. Каштановые глаза отца заулыбались. — Собирайся, — сказал он. Они поели и двинулись в путь, когда солнце стало подниматься над макушками тополей.

Дорожная пыль еще не побелила им колен, когда они подошли к аулу Натухай. Здесь пришлось задержаться — в ауле справляли праздник жатвы проса. Отец предупредил вышедших к ним навстречу людей, что сможет пробыть у них только до полудня. Таких праздников помощи соседу в уборке урожая Озермес навидался с той поры, как научился ходить, множество, и в этот день все текло по обычному руслу. Жнецы, собравшиеся помочь соседу, вовсю орудовали серпами. В центре просяного поля висело знамя, укрепленное на высоком, в два человеческих роста, столбе. У основания столба лежали кожаные сумки, в которых были заготовленные с вечера мелкие подарки для отличившихся — кисеты, платки и, быть может, медные монеты. Тут же стояли корзины для ловли куропаток и перепелок — подарки от стариков, руководивших двумя отрядами жнецов. Несколько серых перепелок, привязанных за ножку, негромко покрикивали: — Ax-ax, ax-ax! — Главный подарок — перевязанный цветной ленточкой серп — должен будет вечером вручить победителю жнецу сам хозяин поля.

На опушке леса под священным дубом свежевали подвешенную к нижним ветвям баранью гущу и разжигали костры. Старики руководители играли на камылях и подбадривали своих джигитов. Время от времени босоногие мальчишки в широкополых отцовских шляпах на перегонки прибегали от родника и, подняв кувшины, кричали: — Кому воды? Холодная вода! — Жнецы, притворяясь, что не расслышали, выпрямлялись, разгибали спины, смахивали горстью пот с побагровевших лиц и спрашивали: — Буза? Ах, вода а... Воду несите женщинам! — Отец подал руку хозяину и старикам, поздоровался со жнецами и попросил, чтобы и ему дали серп. Довольный хозяин, высокий, с крепкими налитыми плечами, с открытым лицом, провел пальцами по округлой бороде и протянул отцу серп. — Возьми мой. — Отец, поблагодарив, отдал Озермесу свою папаху, шичепшин, обвязал голову платком, засучил рукава и, весело покосившись на хозяина, затянул шуточную песню: — Позвавший нас просо жать — слепой на один глаз. — По полю пронесся хохот, и жнецы подхватили припев: — Уой, ей-ей! Уой, ей-ей!..

Озермес отошел к кустам ежевики, положил в тень отцовские шичепшин и папаху и уселся на пожухлую траву. Не успел он осмотреться, как к отцу подъехал какой то джигит, соскочил с коня и о чем-то заговорил с отцом. Отец, стянув с головы платок, махнул Озермесу рукой. — Дай-ка папаху, — сказал он, когда Озермес подбежал к нему, — и подожди меня здесь, я скоро вернусь. — Джигит, с косыми глазами и лицом в веснушках, подержал стремя, отец вскочил в седло, джигит взялся рукой за уздечку и побежал рядом с конем. Проводив их взглядом, Озермес вернулся к ежевичному кусту. Вскоре кто то толкнул его в плечо. Озермес повернулся — возле него сидел на корточках босоногий паренек в съехавшей на затылок шляпе, с быстрыми, круглыми, как черешенки, глазами. Тут же стоял влажный кувшин. — Салам алейкум, — поздоровался он. — Алейкум салам, — ответил Озермес, — а я и не заметил, как ты подошел. — Ты смотрел, как уезжает на коне твой отец. Ведь джегуако отец твой? — Да, — спрятав улыбку, солидно подтвердил Озермес, — я сын джегуако, и зовут меня Озермесом. — А я Казбеч, и имя моего отца Мухамед, люди работают на нашем поле. Хочешь, поборемся? — Озермес нехотя встал. Казбеч мгновенно выпрямился, схватил его за пояс, подсек ему ноги, свалил на землю и, усевшись на грудь, спросил: — Видал? Хочешь еще? — Давай, — задыхаясь от злости, сказал Озермес. Казбеч отпустил его, отскочил в сторону. На этот раз Озермес был наготове. Они долго возились, потели и пыхтели, Озермес, рванув Казбеча на себя, бросил его через бедро и упал после него в колючие кусты. Еще немного побарахтавшись, они согласились на ничью, выбрались наружу, сели рядом и принялись вытаскивать друг у друга колючки. У Озермеса был поцарапан лоб, а у Казбеча сочилась из щеки кровь. Поковырявшись в подошве левой ноги, он извлек длинную колючку и показал ее Озермесу. — Гляди, какая, почти с кинжал. Обожди, а где же мой кувшин? Надо же, вся вода вылилась. Хорошо, не разбился. — Слушай, а что за джигит приезжал за моим отцом? — спросил Озермес. — Косой? Слуга нашего пши Садет-Гирея, его цепной пес. Ты заметил, как он смотрит? Встретишься с ним, и не поймешь, на тебя он глядит или таращится в сторону. Ты только никому не говори, что я так сказал о нем. — Не скажу, клянусь богами. А как ваш Садет-Гирей узнал, что мы здесь? — Мой отец говорит, что у вестей быстрые ноги, а у пши много глаз и ушей. Может, Садет-Гирей знал, что вы будете проходить через наши земли? — Откуда же! Мы идем в какие то аулы, которые должны побрататься. — Казбеч присвистнул. — Вот оно что, значит, вас там ждут? — Да, раз они пригласили моего отца. Казбеч, а братья и сестры у тебя есть? — А как же, два брата и сестра. Ахмет лучший наездник у нас, его знают и в других аулах, а Инвер бегает так, что за ним и конь шоолох не угонится. Они сейчас жнут просо, а сестра Лейла дома, она хорошая повариха и помогает матери варить пасту. Была еще сестра Асият, старшая, но ее кто-то похитил. — А разве вы не погнались за похитителями? — Погнались, но их уже и след простыл. Отец все побережье объездил, только без толку, наверно, ее продали туркам. А у тебя тоже братья и сестры? — Никого. Я был первым, а остальные не родились, потому что душа матери улетела. Я хотел бы иметь такого брата, как ты! — Казбеч изучающе посмотрел на него своими черешенками глазами. — Пожалуй, я тоже, потому что мои братья старше, а мы бы играли с тобой... Вон твой отец едет! — Действительно, вдали показался сидящий на коне отец. За ним ехал на другом коне косой слуга пши и вел на поводу третью лошадь, поменьше. Схватив шичепшин, Озермес побежал навстречу отцу.