Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

Что это вы его прямо одетым притащили?

– Отказался переодеваться, – ответил один из привезших меня санитаров.

Другие санитары собрались посмотреть на меня. Пришла молоденькая медсестра, посмотрела на меня и фыркнула:

– Господи, что у вас здесь происходит? Это что еще за номера?

Наконец, появился старший врач отделения, пожилой человек в очках с небольшими черными усиками.

– Вам придется остаться здесь, – сказал он. – Я не имею права вас выпустить. Раз вас сюда доставили, уже никто вас не может выпустить, пока не будет заключения врачей. Если вы будете сопротивляться, мы вынуждены будем прибегнуть к силе.

– Если я не ошибаюсь, – сказал я, – по закону вы принудительно помещать в больницу можете только буйных больных, представляющих опасность для окружающих?

– Ошибаетесь, – сказал он.

– И спокойных тоже?

Он кивнул.

– А если вы сочтете меня больным, вы также принудительно сможете держать меня здесь дальше и лечить?

– Да. Если мы найдем нужным проводить какое-нибудь лечение, мы будем проводить его принудительно.

– Сколько же мне придется пробыть здесь? – спросил я.

– Обследование продлится не меньше двух недель. Если вы будете хорошо себя вести, я переведу вас отсюда в более спокойную палату. Вечером сможете выходить в зал смотреть телевизор, опять-таки, если будете хорошо себя вести.

– Каким образом я могу сообщить домой родным о том, где я?

– Вы можете написать им письмо и отдать его дежурной сестре.

Мне не оставалось ничего другого как подчиниться. Я разделся, сдал часы, авторучку, деньги, паспорт. Надел больничную пижаму, утешая себя мыслью, что я всё же попал в Кащенко, а не в спецбольницу, куда обычно помещают политических и об ужасах которой я был наслышан.

Как та женщина, что строго допрашивала меня в военкомате, так и та, что говорила со мной в приемном покое, походили скорее на твердолобых чиновниц, рьяно исполняющих полученные приказания, чем на врачей. Этот мужчина, старший врач, был первым, кто внушил мне некоторое доверие.

Санитар показал мне мою койку в палате. В палату вела толстая железная дверь со смотровым окошком, в двери замок. Как я потом убедился, единственной здесь не запирающейся дверью была дверь, которая на воле как раз обычно запирается изнутри – дверь в уборную. И в ней тоже было смотровое окошко. Не было такого уголка, где бы больной мог уединиться. Каждый больной должен постоянно находиться в поле зрения санитаров – таков принцип этой больницы. Когда наступало время принятия пищи, санитары выводили всех больных из палаты в столовую, а пустую палату запирали. После обеда всех больных снова перемещали в палату, а двери столовой запирали.

Я вошел в палату. Небольшая комната была сплошь уставлена кроватями – не оставалось места даже для маленькой тумбочки. На окне решетка. Матовая лампа под потолком излучает тусклый желтый свет. Слева мою кровать отделяет от соседней узенький проход шириной в ладонь. Справа другая кровать придвинута вплотную к моей, на ней сидит молодой человек с тяжелой дегенеративной челюстью и, устремив взгляд куда-то вдаль, чертит в воздухе рукой какие-то непонятные знаки. Не придушил бы он меня сегодня ночью, мелькает у меня мысль. Я замечаю у него на груди и на руках наколки, какие обычно можно видеть у блатарей. На других койках лежат навзничь люди с неподвижными бледными лицами. Они спят каким-то нездоровым мертвецким сном.

Потом я увидел, что эти люди спят так почти весь день непрерывно, находясь под действием лекарств, а в остальное время вяло передвигаются, медленно говорят, с опозданием и как бы нехотя на всё реагируют. Воздух в палате был еще более тяжелым, и я вышел обратно в коридор, сел на скамейку у двери. Время тянулось медленно и тоскливо. За окном совсем стемнело. Я начинал терять чувство реальности. Мне начинало казаться, что всё это лишь кошмарный сон. В желтом свете плавали клубы дыма (больные курили прямо в палате). Вырастая из дыма ко мне медленно приближалась странная фигура в желтой пижаме с желтым мрачным лицом в глубоких морщинах. Лицо было неподвижно и на нем словно застыло выражение душевной муки. Густые, давно не чесаные волосы торчали во все стороны. Он остановился рядом со мной и устремил на меня неподвижный тяжелый взгляд.

Другой человек, с красной физиономией, подбегает ко мне и спрашивает:

– Ну как там, много еще свеклы осталось?

Я смотрю на него и ничего не отвечаю. Он обижен моим молчанием:

– Эх, сволочь ты, сволочь! Мало здесь без тебя тунеядцев, еще тебя к нам прислали!

Санитар отгоняет от меня обоих, садится рядом со мной на скамейку и спрашивает:

– О чем задумался?

– Думаю, скоро ли удастся отсюда выбраться.

– А ты как сюда попал?

Я рассказал. Он удивленно качает головой.

– Это что-то странное, – говорит он. – Недавно у нас тут лежал тоже один переводчик. Семь языков знал в совершенстве. Очень образованный человек был. Он написал письмо в ЦК с просьбой разрешить ему осуществить построение коммунизма в одном доме. Ну, его, конечно, к нам и привезли. Он убеждал, что сможет построить коммунизм уже сегодня в одном отдельном доме. Так вот кажется, действительно, бред сумасшедшего – коммунизм в одном доме. А вы бы послушали, как он об этом говорил, так он бы и вас убедил. Ей-Богу. Замечательно говорил!

– И долго его здесь держали?

– Месяца два, не то три.

Рядом на койке неподвижно сидит человек, сложив руки на коленях, и бессмысленно смотрит перед собой застывшим взглядом. У него неестественно вытянутая голова, как чар-джуйская дыня. К нему подходит санитар:

– Ложись!

Человек продолжает неподвижно сидеть и бессмысленно смотреть в одну точку.

– Ложись, говорю! – раздраженно повторяет санитар. Человек не реагирует. Санитар ударом в скулу укладывает его в постель. Человек некоторое время остается лежать неподвижно, потом поднимается как «ванька-встанька» и сидит в прежней позе.

На другой койке беспокойно ворочается изможденного вида человек и что-то бормочет. Он привязан к кровати двумя полотенцами за руки. Лежит он на клеенке, такой, какую кладут обычно в кроватку маленьким детям. Кальсоны его мокры.

Делая мне знаки украдкой от санитаров, меня отзывает в сторону пожилой мужчина с испитым измученным лицом и, глядя на меня лихорадочно блестящими глазами, заговорщически спрашивает:

– Ты знаешь, где мы находимся?

– В пятом отделении.

– Чего? Какое там пятое! Мы на Смоленской площади, на четырнадцатом этаже. Понял? Только тссс! Тихо!

– А ну, живо на место! – кричит на него санитар и пинками прогоняет его прочь.

Я вспоминаю, что единственный дом на Смоленской площади, в котором есть четырнадцатый этаж – это Министерство иностранных дел. Странная мысль! Это