Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

многообразии и при всех различиях подпольных авторов, все они, тем не менее, живут в одном и том же духовном климате и есть у них общие изначальные, принимаемые как аксиомы, исходные посылки, которые всех их объединяют. Именно эти аксиомы сегодняшнего русского сознания остаются непонятыми и незамеченными посторонними наблюдателями. Несмотря на весь интерес к России, сегодня подлинная жизнь русского общества остается неизвестной. Переведены книги Солженицына, Синявского, Максимова, но о них судят как об изолированных явлениях, не понимая того, что они – органическая часть целой культуры, а некоторые идеи этих писателей обсуждаются так, как будто это их исключительные, часто экстравагантные и спорные суждения, тогда как на самом деле это само собой разумеющиеся для каждого русского сегодня «общие места», идеи, которые «носятся в воздухе», которыми пропитана атмосфера русского общества.

Опыт русского народа последних пятидесяти лет породил сознание полной несостоятельности официальной доктрины, а тотальный и общеобязательный характер этой доктрины воспринимается сегодня русскими как насилие над разумом и совестью. Поэтому первым побуждением было стремление уйти от тоталитаризма, требование права на сомнения и даже требование равноправия двух разных правд, более того, права и на заблуждение (вспомните стихи Есенина-Вольпина о Томасе Море). Очень распространен скептицизм – как результат банкротства громогласно провозглашенных «конечных» истин. Всякие категорические утверждения вообще, претендующие на истинность, ставятся под сомнение уже по одному тому, что они категоричны. Любая доктрина рассматривается лишь как система недоказуемых гипотез. Волна авторов-«абсурдистов» есть отчасти выражение этой тенденции, так же как и прагматизм «вещизма», тяга к технике «нового романа». Отталкивание от обанкротившихся истин официальной доктрины ведет разных художников в разные направления и именно потому, что отталкивание является у них общим, легче проследить общие тенденции отрицания, нежели утверждения.

Идеология, объявившая себя наукой и претендующая на установление «научных» истин в таких областях человеческой жизни, в каких они заведомо никак установлены быть не могут, породила сильное отвращение ко всякой авторитарности вообще и ко всяким авторитетам. (Попытка Вельского создать собственное Евангелие, до всего дойти самому, всё открыть самому заново и с начала в этом смысле весьма симптоматична.)

Стремление к самостоятельному, независимому мышлению породило самиздатовскую струю «розановской» литературы (сочетающей эссе с беллетристикой), а философская углубленность таких писателей, как Синявский и Солженицын, – это тоже прорыв скованности и желание выразить новое, выстраданное, свое собственное отношение к важнейшим проблемам бытия.

Попытка создать жанр своеобразных «мистерий» (удачные или неудачные – это другой вопрос), такие, как «Дисангелие от Марии Цементной», как пьесы-мистерии Василия, как рассказы, циркулирующие под псевдонимом A.Z., как некоторые рассказы Аркадия Ровнера и т. д., тоже идут отсюда же. Искусство понимается здесь как эстетическое созерцание сущностей, то есть внутреннего во внешнем.

Персонализм как утверждение личностного начала есть, быть может, наиглавнейшая и существеннейшая черта неофициальной культуры. Линия эта проходит от пастернаковского «Доктора Живаго» через всю нонконформистскую литературу. В официальной марксистской доктрине, рассматривающей общество как соотношение производительных сил и производственных отношений (абстрактная схема, дающая примитивную и в конечном счете искаженную картину общества), а человека понимающей как продукт общественной среды и видящей в нем всегда лишь объект, а не субъект, в доктрине этой нет места проблемам личности и даже самому понятию личности как основной ценности, как микрокосма, равноценного мировому космосу и заключающего в себе всю полноту бытия.

Персонализм, то есть утверждение примата личности над всем остальным, освобождение личности от подчиненности всяческим политическим, идеологическим, экономическим задачам, так называемым «историческим задачам» (излюбленный термин советской пропаганды), персонализм этот в той или иной степени присущ всем самиздатовским авторам. Проблема пробуждения личности от сна бездуховности, например, стоит в центре творчества Владимира Максимова. А этическая проблематика, как уже указывалось выше – стержень всего творчества Александра Солженицына.

Тяга к христианству, религиозное возрождение, наблюдаемое сегодня в русском обществе, и религиозные мотивы в творчестве неофициальных писателей объясняются всё тем же персоналистическим бегством от безличностной и бездуховной официальной доктрины, насквозь материалистичной и детерминистской и, как считают многие из новообращенных христиан, неспособной обосновать абсолютную и бесспорную ценность человеческой личности, а следовательно, и гарантировать ее неприкосновенность.

Усиленное внимание к внутренней жизни человека, подчеркивание необычности ситуации, обстановки, характеров (метод «остранения»), подчеркнутая оригинальность стиля и формы (а иногда даже оригинальничанье) и в конечном счете отвращение к плоскому реализму («описательству», которое заменяется либо документальностью правдоискателей, либо углубленным «знаменательным реализмом» солженицынского типа) – всё это имеет в основе своей всё то же утверждение личностного, индивидуального начала, противопоставляемого обезличенности и непререкаемости общеобязательных догм.

Хотя среди нонконформистов очень распространены скептицизм и эстетизм и хотя это кажется противоречием (при более внимательном анализе это противоречие исчезает, ибо это лишь две разные формы протеста), не менее распространен среди нонконформистов тип писателя-подвижника, писателя-правдолюбца, озабоченного судьбой своего народа. В условиях, когда список запрещенных тем во много раз длиннее списка разрешенных, не удивительно, что каждый, касающийся запретного, чувствует себя первооткрывателем. Солженицынский пафос правды («говорить правду») есть лишь наиболее яркое выражение того чувства, которое движет многими самиздатовскими авторами.

Следует отметить также тот факт, что в поле нашего зрения попали некоторые «полуофициальные» и «полуподпольные» авторы. Антагонизм двух культур внутри советского общества делает трагичной жизнь многих талантливых писателей, которые не способны избрать жертвенный путь борцов и мучеников, а хотят печататься и писательством зарабатывать себе на жизнь, хотят «и честь соблюсти, и капитал приобрести». Они вынуждены мучительно выискивать щели в монолитной конструкции официального искусства, куда бы можно было просочиться живому слову. Другие, отчаявшись найти такие щели, или недостаточно ловкие, чтобы в такие щели протиснуться, вынуждены раздирать свое творческое «я» на две непохожие части, иметь два лица: явное официальное и тайное, анонимное, подпольное.

Таким образом, осмысление горького и необычного полувекового опыта России, привело к «переоценке ценностей», к сильному духовному брожению, к коренному и уже необратимому повороту в умах русских людей. Этот процесс, выражением которого, в частности, является и творчество самиздатовских писателей, еще не оформился окончательно (частично и потому, что замкнутости и авторитарности официальной культуры намеренно противопоставляются открытость и гипотетичность как исходные принципы), но его основные черты уже и сегодня просматриваются довольно явственно, и их-то мы и старались нащупать в нашем анализе.

* * *

Эта книга неизбежно окажется неполной. Она не может быть исчерпывающей в силу самого характера своего предмета – тайного, нелегального, преследуемого, прячущегося. Я постарался собрать все сведения, какие только мог, прочитать всё, что только удавалось (и часто чтение это в России было небезопасным – за такую любознательность можно было поплатиться несколькими годами концлагеря). Очень может быть, что где-то сокрытые в