Против течения - Нина Морозова

Новинка быстро разошлась по свету, и та же ловкая организация выпустила несколько сортов заглушек-невидимок. Некоторое время я жил спокойно и мудро, но разве постоянство благоденствия — добродетель земного качества?

Всё пошло прахом. Уловка дала лишь временный эффект, так как наблюдались случаи полной изоляции некоторых индивидуумов от внешнего потока звуков, что приводило личность в состояние самозамкнутости. Частный эффект фоноограничения колебал восприятие и других органов чувств, и в печати промелькнули сообщения о запертых и законопаченных квартирах с забитыми окнами, из которых были извлечены одичавшие безумцы, безнадёжно больные манией преследования. Поэтому была выпущена новая серия усилителей под названием «Супержелезовут», которые, в отличие от старых, воздействовали прямо на нервные окончания барабанных перепонок, минуя ушную раковину. Я был брошен на растерзание львам.

После месяца бессонных ночей, оттого что в ушах, как в эфире, царил переполох с той разницей, что все станции работали на одной волне, я придумал экранирующий шлем-глушитель. В комплект входил также специальный плащ с антифонным покрытием и с металлической внутренней сеткой, заземляемой через железные подошвы ботинок. Новое изобретение далось мне не сразу, и я решил держать его в тайне. Я снова вернул тот тонкий, переливающийся, как радуга на лугу, неслышимый мир и царил в нём совсем один. Это одиночество волновало меня своей искренностью и необычайностью. На работу я ходил в плаще и антифоновой шляпе — облегчённый вариант шлема. А во время прогулок надевал шлем, обвязывая его сверху бинтами для маскировки.

Гуляя по городу, я бесцельно пересекал площади и улицы, размышляя о том, почему возникли «Железовуты». Почему существовали громкоговорители и усилители до них. Неужели, такой тонкой и совершенной организации, как человек, нужны металлические глотки. Разве нельзя понять друг друга без них? И однажды я забыл о том, куда несли меня ноги. За спиной что-то зашипело, свистнуло, и, вдруг подпрыгнув высоко вверх, я ударился грудью о солнце. Тысячи огней, блеск стёкол, светофоры кинулись мне в глаза и погасли.

Я пришёл в себя внезапно, как будто забыл о том, что я есть, и вдруг вспомнил. Ощущения не вели дальше мутного света в глазах, но постепенно он усилился и сфокусировался в белую комнату, которая не могла быть ничем иным, как больничной палатой. Я попытался было шевельнуть рукой или ногой, но они существовали за тысячи километров от этой комнаты и от меня. И неожиданно моя голова повернулась набок, поместив меня перед глазами человека, лежащего на соседней кровати. Мы смотрели друг на друга, и в наше созерцание закралась симпатия, замешанная на несчастье. Я смотрел на него и представлял себя, лежащего вот так же мертво и бессильно. И мне захотелось сказать что-нибудь ободряющее и доброе, но мешало нечто исчезнувшее с рукой. И я вспомнил, что сначала нужно было что-то повернуть или нажать… Я тяжело дышал и по влажным глазам соседа понял, что и в нём происходит та же безмолвная борьба. Мы улыбнулись друг другу, и внезапно, помимо моей воли, я произнёс: «Кто ты?».

Голос, прозвучавший в четырёх белых стенах, был тонким и визгливым шёпотом, и я вспомнил, что раньше крутил какую-то ручку, прибавляя басов для солидности, что, впрочем, делали все люди моего возраста. А он, подумав немного, сказал:

— Я.

— А почему ты здесь? — снова спросил я, стыдясь звуков, вылетающих из моего рта.

— Не знаю, — ответил он.

Я испытывал странное чувство, слушая наши голоса. Оно было болезненным смущением перед самим собой, но тайное удовольствие разъедало душу. Вероятно, его испытывал и мой товарищ по несчастью, потому что заговорил снова.

— Вспомнил! Я забыл ключи от дома. Когда я позвонил в свою квартиру, жена спросила: «Кто там», и я ответил, но она не узнала моего голоса и не открыла.

— Не узнала твоего голоса, — удивился я, — почему?

— Не знаю. Я что-то потерял или у меня испортилось. Я стучал в дверь и просил открыть, но она ушла в комнату и ничего не отвечала. Тогда я полез по водосточной трубе на свой балкон и, кажется, сорвался на третьем этаже.

— А меня как будто сбила машина, — сказал я, и мы улыбнулись растерянными глазами, словно заключённые, не знающие, за что, собственно, они сидят в тюрьме.

— У тебя красивый голос, — сказал я, чтобы сделать ему приятное.

— Может быть, — ответил он задумчиво, — раньше я…

В этот момент дверь с шумом отворилась и вошла молодая девушка в маленьком белом халатике с приятным лицом и прозрачными зелёными глазами. Мы смотрели на неё, и, может быть, оба думали о том, какая она хорошенькая и, вероятно, какой у неё прекрасный, нежный голос.

— Здравствуйте, — сказали мы одновременно. А она, удивлённо моргнув глазами, поднесла к розовым губкам руку, в которой блеснуло что-то ужасно знакомое, и в уши ударил страшный скрежещущий хрип:

— Больные, не разговаривайте. Речь ещё для вас вредна.

1977 г.

Тропа

Когда настало долгожданное воскресенье, оказалось, что я не вполне подготовился к нему. Прошедшая неделя закончилась так неожиданно, что, не успев промотать её, я оказался перед лицом другого дня. Например, пятницы.

Это событие при всей своей незначительности, обрастая, как снежный ком, другими второстепенными деталями (перегоревшая электробритва, лопнувший стакан с чаем, оторвавшаяся и закатившаяся под кровать пуговица от рубашки), привело меня в кресло возле окна, погрузившись в которое, я глубоко задумался.

Я сидел так не меньше часа, прежде чем обнаружил, что, уставившись в окно, рассматриваю какие-то пустяки, происходящие на улице, а голова у меня пуста и светла, словно сверкающий зимним безмолвием день.

Вот взобралась на лыжи маленькая девочка, но стоило ей двинуться с места, как она упала так, что лыжи подскочили выше её роста, и теперь едут сами, а девочка бежит за ними следом. Вот собака лает на прохожего, а тот роняет от испуга жёлтый портфель в снег.

Я видел за окном ещё много интересных вещей, но они происходили как-то странно, сами собой, без всякой связи с моей персоной.

И тут задребезжал телефон.

Прижав к уху галошу трубки, я узнал голос матери.

— Да, да, — сказал я.

— Ты болен, что ли? — спросила она.

— Нет, нет, — сказал я.

— Позвони Кате. Она на тебя сердится.

— Да? — сказал я.

— Ты её обидел, наверное.

— Нет, — ответил я и положил трубку.

Собственно говоря, что такое обида? Обида это — …

На столе валялась открытая книга.

«А знаешь, кто ты? — пробормотал он хриплым голосом.

— Я-то знаю, кто я. Нечто среднее между десятью заповедями строителя коммунизма и очередью в пивной ларёк, однако, вслух, как матёрый лектор общества «Знание» с чувством произнёс:

— Я самостоятельно мыслящее существо, даже где-то человек.

Слова эти неубедительно прозвучали в тишине пустой комнаты. Встав с кресла, я нервно заходил взад и вперёд, взмахами рук пугая голубей на подоконнике. Но в каждом движении присутствовала театральная искусственность и даже бесполезность, потому что со стены за мной следило око висящего на гвозде фотоаппарата.

«Здесь душно, как в склепе, и я иду подышать свежим воздухом», — сказал я ему и, напряжённо улыбнувшись, убрался в коридор.

День стоял солнечный. В сухом от мороза воздухе резкий ветер крутил одинокие снежинки, а на дороге извивался в водорослях снежных струй. Я стоял перед домом, и его унылое лицо, испещрённое оспинами бесконечных окон, отвратило меня к простору. Я шёл вдоль трамвайных рельс, заворожённый их скользким светом, но, почувствовав спиной растущую тень поезда, перешагнул их, ступив с асфальта прямо в поле. Это был край света — окраина города.

По рытвинам, сугробам, полузамёрзшим лужам и ручейкам рыжие кустики, припудренные мелким снегом, привели меня в ка-кую-то безнадёжную даль. Взобравшись на гребень зеленоватого отвала земли, я охватил одним взглядом многоэтажные коридоры, покинутого мной города. Сквозь грязноватую дымку, окутывающих улицы испарений, огромные дома выглядели, словно подмявшие друг друга влюблённые мастодонты. «Они пришли на водопой жизни вслед за нами», — подумал я, обращая лицо вновь к полю. — «Но куда же пойду я?»

Этот бескрайний простор, бездонное небо, дальняя деревенька, чернеющая на косогоре, птицы, взлетающие с редких деревьев… Они скользили по краю моего сознания смутным наброском одичавшей в неволе руки, и, догоняя её, я спрыгнул с пьедестала в сугроб, нанесённый в глубокую рытвину, а выбравшись из него, широко заковылял среди разъехавшейся трещинами земли.

Мороз, осадивший пропитанный пылью газовый туман, залил грудь потоками солнечных искр и голубой пеной чистого воздуха. Я вошёл по пояс в сухие камыши, звенящие под ледяными вихрями, словно колосья спелой пшеницы в сентябре, и радостное возбуждение, распирая голову, ломило мои виски.