Против течения - Нина Морозова

Я стоял в карауле и видел, как по очереди заходили в дежурку мои товарищи. Они предлагали и мне, обещая постоять за меня, пока я займусь «дурочкой». Почему я отказался? Ведь я чувствовал, что днём позже, но я упаду. Не всё ли равно, когда. Войти в комнату, где лежит женщина, не остывшая от содроганий двадцать пятого мужчины и стать двадцать шестым… Что может быть проще. Мне было ужасно приятно чувствовать себя опустившимся ниже возможного. Я мог бы таким выйти на улицу и идти за бухой потаскушкой с кривыми волосатыми ногами, и потом где-нибудь возле мусорного бака ласкать её привычное ко всему вымя. Да, я это мог. Но грудь девушки, лежащей рядом, была для меня святыней. Табу. Даже если бы я сумел поднести к ней свою нечистую руку, я бы не смог дотронуться до неё. Наши объятия были бы богохульством, и когда я осознал это, настал час очищения и слёз.

Утро открыло мои глаза под новым углом, а спящую рядом со мной девушку я воспринял как ожившую богоматерь. Вся злоба прошлого дня, прошлых дней и месяцев, вся грязь и вонь опали и рассыпались в ничто. «Всё будет хорошо», — шептал я, выбираясь из сарая и унося в себе портрет богоматери, спящей на соломе. «Всё будет хорошо», — кричал я во всё горло, прыгая через кусты и поваленные деревья в лесу.

Мне думается, в том, что я вновь попал на знакомую военную дорогу, участвовал какой-то дух. Я был за много километров от своего полка, и вот до нашего бункера осталось сто шагов.

Сначала меня поразила тишина.

Молчали дизели подстанции. Из линейного зала не слышались выкрики команд по радио. Я хотел было идти сразу к командиру с повинной, но, поддавшись искушению и любопытству, дёрнул дверь радиорубки, где должен был дежурить сегодня мой друг Виктор. Открыв дверь, я вздрогнул всем телом и инстинктивно подался назад. В рубке яростно горел обычный и аварийный свет, а на полу совершенно голый лежал Виктор. Его одежда валялась тут же, разбросанная по углам. В рубке, в общем, был порядок, только сорвано со стены расписание работы в эфире. На холодных ногах я подошёл к лежащему на животе со свёрнутой набок головой человеку и встретил взгляд его мёртвых глаз. Вздрагивая и озираясь, я запер на засов дверь и стал осматривать помещение, но ничего, объясняющего этот ярко иллюминованный кошмар, не нашёл. Тогда я повернул труп на спину. Лицо и грудь его были не тронуты, а весь живот и бёдра в синих, с запёкшейся кровью, царапинах и бороздах, словно хищный зверь драл когтями и зубами. На месте признаков его пола была сплошная каша лоскутьев кожи и слипшихся от крови волос. Меня сверху донизу пронзил порыв озноба, и я выпустил плечо истерзанного друга. Он глухо распластался в неудобной позе, а я стоял под дверью, смотрел на него и не решался выйти в коридор.

В спальном помещении смены было темно, и на четырёх перевёрнутых и растоптанных койках лежало трое солдат с теми же следами насилия, что и в радиорубке. Стены этой комнаты, покрытые брызгами крови и какими-то мерзкими бурыми пятнами, вызвали во мне чудовищный приступ тошноты, и, спотыкаясь, я бросился в угол. Облегчив желудок, я начал сознавать случившееся, и тут впервые обратил внимание на запах. В воздухе витала сложная комбинация различных струй, но одна явно выделялась, приятная и раздражающая нервы, словно откровенный запах… чего? Я шевелил ноздрями и ушами, пытаясь разгадать его, и вот ясно различил в нём какие-то звериные и ядовитые ноты. Три исковерканных тела в синем свете ночной лампы усмехались жуткими улыбками разбросанных, как попало, рук и ног, и, чувствуя, что у меня снова немеют губы, я выбрался наверх, к солнцу.

Наверху ровно синел светлый летний день, и ветер лениво перебирал медвежьи лапы сосен. И ничего грозного в окружающем меня мире я не заметил. Увиденное при синем свете внизу показалось мне мимолётным бредом, и вообще, может быть, начиная с драки, я сплю? Со всхлипом я провёл ладонью по лицу и зубами впился в кожу руки. Что это? Эпидемия или нападение каких-то лесных животных. Я таращился в блестящее от синевы небо и ничего не мог понять. И тут я увидел венок из одуванчиков, лежащий рядом с дверью в подземелье. Я поднял его и стал вертеть в руках. И вдруг опять ударил этот тяжёлый, раздражающий нервы запах. Но теперь он был только один и во всей своей силе. Я поднёс венок к лицу и понял, что запах от него. Меж завядших жёлтых цветов изогнулся длинный чёрный волос, словно змея в зарослях. И, повинуясь внезапной смене ощущений, я отбросил венок далеко от себя и вошёл в бункер. «Что они там, с ума посходили», — бормотал я, шагая по коридору, и, словно наркоман, жадно вдыхал льющийся навстречу ток кровавой тайны. На этот раз мне повезло сразу. В комнате дежурного по связи офицера раздавалось какое-то бормотание. Я ударил ногой по двери и, перешагнув через труп лейтенанта у порога, всё в том же синем свете разглядел Никиту Зайцева. Это был здоровенный толстый парень, вид которого вызывал в солдатах, обалдевших от подземной скуки, желание поиздеваться. Несмотря на его размеры, он был безобиден, и этим несколько снимался трагизм творимых над ним насмешек. Мне запомнилось, как в какой-то день ровно через каждый час двое солдат стариков переворачивали его вверх ногами. Это называлось «стать на уши», а он в этот момент должен был трижды громко крикнуть: «Мама, роди меня назад». Сначала мы все хохотали, как помешанные, и он с нами тоже. А к концу дня смеялись только двое его мучителей. Теперь кучей распустившегося без одежды мяса он лежал в углу на боку, сунув обе руки между толстых ляжек. Кожу его во многих местах покрывали круглые чёрные пятна, словно следы укусов или… «зверских поцелуев», — подумал я. Он с ужасом смотрел на меня, а из-под него медленно выступал край лужицы чего-то тёмного. Но, видимо, пересилив боль, он узнал меня, единственного, кто не пытался причинять ему неудобства в жизни. «Слушай, — сказал он каким-то сухим и скрученным голосом, — эти бабы где-то тут, рядом. Ты разве не встретил их?» Я оглянулся и, спиной придавив дверь, сказал: «Я ничего не знаю, что тут произошло. Вы что, спятили все тут?..» Он вытащил из коленей одну руку, пальцы её были перемазаны кровью, и, глядя на неё, заплакал. «Она оторвала мне х…, — бормотал он, — а меня осенью ждёт Эмма». И он скулил про свою осень и Эмму без конца. Я начал дрожать мелкой дрожью. «Кто она?» — наконец спросил я. «Не знаю, — продолжал хлюпать он, — они появились утром, человек двадцать. Как раз после того, как ты хлопнул по башке этого идиота Валентина. Я был в коридоре, хотел выйти наверх. Смотрю, дневальный у входа лежит со стрелой в горле, потом увидел, что это у них луки были. Я обомлел, конечно. Выглянул наружу, а они как раз капэпэшника проволокли и что-то с ним делают. Сапоги только в разные стороны полетели. А одна вдруг увидела меня, и они все сюда кинулись. Я успел закрыться здесь и слышал, как орали все наши, когда они их грызли. Потом под моей дверью одна стала скрестись, и вдруг, то ли дым, то ли туман какой-то пошёл, мне приятно стало. Думаю, чего это я, дурак, заперся. Открываю дверь, а она, как змея голая, входит, смеётся. Волосы чёрные, губы розовые, и, в общем, подхожу я к ней сам и начинаю целовать, а она меня тоже. Потом повалила на пол, одежду снимает. Я ей ещё помогаю, идиот. Сняла всё, целует меня в грудь, в живот, а потом как хватит зубами, и, словно собака, давай драть. Я и пальцем не мог шевельнуть, а она рычит и грызёт. Только сейчас очухался, когда ты пришёл». И тут же он опять вспомнил, что с ним случилось, и запричитал: «Что мне делать, что делать теперь, ведь меня осенью Эмма ждёт». «Послушай, — умоляюще вопросил я, — кто-нибудь им сопротивлялся?» Он долго молчал от слабости, а потом забормотал: «… выстрел или мне показалось, от них шёл такой запах, а они, сволочи, голые. Кто же тут сопротивляться будет? Перед тем, как я открыл дверь, мне из ЛАЗа звонили, сказали, что к нам такие девочки пришли!» И тут он потерял сознание. Я не сомневался, что он умрёт, и считал, что в подобной ситуации это для него лучше, чем остаться жить, поэтому я даже не пытался помочь ему. А вернее всего, пересиливая «их» запах, я испугался, но, взяв в руку железный прут, вышел в коридор. Шагая сквозь гулкое чрево шахты, я уносил в памяти два лица, исчезнувших в пустыне.

Офицера я тоже хорошо знал. Как-то весь воскресный день я и человек пять моих товарищей проработали у него на огороде. Мы сгружали навоз, копали канавы, сколачивали покосившийся сарай. Вечером, едва живой от усталости, я рухнул в кровать, за что был наказан утром, так как не подшил воротничок и не вычистил обмундирование. Воскресенье я хотел просидеть в библиотеке, но солдаты редко отдыхали в такие дни. После того как мы рассчитывались с дежурством и уборкой казармы, право на нашу энергию перехватывали семейные дела офицеров. А часто они оказывались гораздо важнее службы. Однажды целую неделю я с утра до вечера оклеивал новыми обоями комнату своего командира. А перед этим трое солдат два дня днём и ночью освежали её электрооборудование. Мы выполняли и более сложные задачи. Так, мне с одним «солдатиком» пришлось присутствовать при интимной ссоре начальника штаба со своей женой. Мы выполняли роль аварийного тормоза и должны были, согласно предварительной инструкции этого офицера, не дать ему избить или пристрелить богохульствующую подругу. Да, много удивительных поручений выполняли мы по приказу почти что любого встречного офицера. Вот их примерный перечень: