Эта прекрасная тайна - Луиза Пенни

– И что же? – спросил Гамаш.

– Эта точка – музыкальный Розеттский камень, – ответил брат Себастьян и опять обратился к Люку: – Ты назвал ее ключом – очень точное определение. Все другие григорианские песнопения близки к этим. Представьте, что вы дошли до дверей Сен-Жильбера, но внутрь вас не впустили. Бродить вокруг – вот лучшее, что вы можете сделать. Поблизости. Но не внутри. А ключ, или точка, – он кивнул, показывая на раскрытую страницу, – отпирает дверь, за которой вы оказываетесь внутри песнопения. Внутри разума и голосов первых монахов. Имея это, мы знаем, как звучали первоначальные песнопения. Как по-настоящему звучит голос Господа.

– Как? – спросил Гамаш, стараясь скрыть раздражение в голосе.

– Скажи ему, – обратился брат Себастьян к молодому гильбертинцу. – Книга ведь твоя.

Брат Люк зарделся от гордости и посмотрел на доминиканца почти с восторгом. Не только за то, что его привлекли к разговору, но и за то, что обращаются с ним как с равным.

– Это не точка, – объяснил брат Люк Гамашу. – Если вы нашли карту, на которой показано место, где спрятано сокровище, но нет координат, то такая карта будет бесполезна. Точка – наши координаты. Она говорит нам, какой должна быть первая нота.

Гамаш посмотрел на раскрытую книгу в руках брата Себастьяна.

– Я думал, о ноте говорят сами невмы, – пробормотал он, показывая на первую закорючку над первым выцветшим словом.

– Нет, – сказал Люк. Он излучал терпение. Прирожденный учитель, преподающий знакомый ему во всех деталях и любимый предмет. – Нет, они говорят нам только о том, что нужно повысить голос. Но откуда? Точка стоит в середине буквы. Голос должен начаться со среднего регистра и идти вверх.

– Не очень-то точно, – заметил Гамаш.

– Музыка – искусство, а не наука, – возразил брат Себастьян. – Здесь необходимый нам максимум приближения к оригиналу, и мы можем начать.

– Если точка так важна, то почему ее нет во всех книгах песнопений? – спросил старший инспектор.

– Хороший вопрос, – признал брат Себастьян. – Мы думаем, – он взвесил книгу в руках, – что ее написали монахи-музыканты, но потом с нее были сделаны копии. Писцами. Грамотеями, не понимавшими важности точки. Вероятно, они решили, что это марашка, ошибка.

Столетия поисков, почти священная война, поколения монахов, всю жизнь искавших книгу. А все из-за отсутствующей точки и писцов, принявших ее за марашку.

– На пергаменте, обнаруженном на теле приора, точка есть, – сказал Гамаш.

Брат Себастьян с интересом посмотрел на Гамаша:

– Вы заметили?

– Я заметил только потому, что вы закрыли ее пальцем, словно пытались спрятать.

– Я и пытался, – признал монах. – Боялся, что кто-то еще поймет ее смысл. Тот, кто написал эту музыкальную зарисовку, знал о первой книге песнопений. И он написал еще одно песнопение в том же стиле. Включая и точку.

– Но круг людей, которые знают о точке, довольно широк, – сказал Гамаш. – Все гильбертинцы знают о книге. Они копируют оттуда песнопения. Им наверняка известно про точку и про то, что она означает.

– Но знают ли они, какой ценной делает точка эту книгу? – спросил доминиканец. – Да что говорить, у нее нет цены. Она бесценна.

Люк отрицательно покачал головой:

– Вероятно, знал только брат Матье, но ему было все равно. Единственной ценностью для него была музыка, и ничто другое.

– Вы тоже знали, – заметил Гамаш.

– О точке знал, да. Но не о том, что книга бесценна, – сказал брат Люк.

Гамаш спросил себя, не появился ли у него наконец мотив. Может быть, кто-то из монахов понял, что эта затрепанная книга стоит целое состояние? Что сокровище в этих стенах вовсе не спрятано, а хранится открыто в виде песнопений?

А если приора убили потому, что он стоял между этим монахом и обогащением?

Гамаш снова обратился к доминиканцу:

– И поэтому вы здесь? Не из-за потерявшихся братьев, а из-за потерявшейся книги? Их выдала не картинка на обложке компакт-диска, а сама музыка.

Истина стала ясна. Доминиканец приехал сюда за невмами. Сотни лет церковь искала точку отсчета. Принадлежащая гильбертинцам запись григорианских песнопений нечаянно дала ее.

Брат Себастьян обдумал ответ и наконец кивнул:

– Когда святой отец услышал запись, он сразу же понял, что эти песнопения такие же, какие поются в монастырях по всей земле. Вот только в дополнение ко всему они еще и божественны.

– Священны, – согласился брат Люк.

Оба монаха напряженно смотрели на Гамаша. Было что-то пугающее в фанатической приверженности такого уровня. Приверженности к единственной точке.

В начале.

Прекрасная тайна. Наконец разгаданная.

Глава тридцать третья

После завтрака Гамаш подошел к настоятелю. Он хотел поговорить не о книге песнопений и о ее цене – эту тему он решил пока не затрагивать, – а кое о чем другом, имеющем неизмеримую ценность для самого старшего инспектора.

– Вы связались с лодочником?

Настоятель кивнул:

– После нескольких попыток брат Симон смог соединиться. Лодочник ждет, когда туман рассеется, но он настроен оптимистически и рассчитывает быть здесь к полудню. Не беспокойтесь, – сказал отец Филипп, снова правильно истолковав крохотные морщинки на лице Гамаша. – Он не подведет.

– Merci, mon père.

Когда настоятель и другие ушли готовиться к следующей службе, Гамаш посмотрел на часы. Двадцать минут восьмого. Еще пять часов. Да, лодочник приплывет, но что он увидит, причалив к пристани?

Жан Ги не появился на завтраке. Гамаш прошел по тихой церкви к дальней двери. Несколько монахов кивнули ему в коридоре, они выходили из своих келий, направляясь на следующую службу.

Старший инспектор заглянул в кабинет приора, но никого там не увидел. Потом он постучал в дверь к Бовуару и вошел, не дожидаясь ответа.

Жан Ги лежал на кровати. В той же одежде, что и предыдущим вечером. Небритый, растрепанный, с мутными глазами. Он приподнялся на локте:

– Который час?

– Почти половина восьмого. Что случилось, Жан Ги?

Гамаш наклонился над кроватью, и Бовуар попытался подняться:

– Я просто устал.

– Нет, здесь что-то еще. – Он внимательно посмотрел на своего молодого заместителя, которого так хорошо знал. – Ты не принял чего-нибудь?

– Вы шутите? Я чист и трезв. Сколько раз нужно доказывать? – отрезал Бовуар.

– Не лги мне.

– Я не лгу.

Они уставились друг на друга. «Пять часов, – подумал Гамаш. – Всего пять часов. Мы можем успеть». Он оглядел маленькую комнату, но здесь все оставалось на месте.

– Оденься, пожалуйста, и будь со мной к следующей службе в Благодатной церкви.

– Зачем?

Гамаш замер.

– Затем, что я тебя попросил.

Возникла пауза.

Наконец Бовуар уступил:

– Отлично.

Гамаш вышел, и несколько минут спустя Бовуар, быстро приняв душ, присоединился к нему в Благодатной церкви. Пришел в тот самый момент, когда начались песнопения. Он опустился на скамью рядом с Гамашем, но ничего не сказал. Его разбирала злость: им тут помыкают, вопросы задают. Сомневаются в нем.

Пение, как и всегда, началось где-то в другом месте. Отдаленное, но идеальное начало. Потом оно приблизилось. Бовуар закрыл глаза.

«Глубокий вдох, – сказал он себе. – И выдох полной грудью».

Он словно вдыхал ноты. Вбирал их в самое свое сердце. Они казались более легкими, чем те, круглые, черные. У невм выросли крылья. На сердце у Бовуара стало легко. И в голове легко. Он поднялся над своим ступором. Поднялся из ямы, в которую скатился.

Он слышал не только голоса, но и дыхание монахов – дышали они тоже в унисон. Глубокий вдох. И пение на выдохе.

Выдох полной грудью.

А потом – он даже не понял когда – служба закончилась. И монахи ушли. Ушли все.

Бовуар открыл глаза. В Благодатной церкви стояла полная тишина и он сидел один. Если не считать шефа.

– Нам нужно поговорить, – спокойно сказал Гамаш; он смотрел не на Бовуара, а перед собой. – Что бы ни случилось, все будет хорошо.

Голос его звучал уверенно, доброжелательно, утешающе. Бовуара потянуло к этому голосу. Внезапно он почувствовал, что заваливается вперед. Теряет контроль над собой. Скамья скакнула под ним, и он не смог удержаться.

Но тут сильная рука Гамаша уперлась ему в грудь. Остановила его. Удержала. Он слышал, как знакомый голос зовет его. Не «Бовуар». Не «инспектор».

«Жан Ги. Жан Ги».

Он почувствовал, что заваливается на бок, тело его обмякает, глаза закатываются куда-то на затылок. Перед тем как отключиться, он увидел над собой радугу, почувствовал щекой пиджак шефа, ощутил запах сандалового дерева и розовой воды.

Глаза Бовуара открылись, но веки были слишком тяжелы. И они снова закрылись.

Арман Гамаш поднял Жана Ги на руки и поспешил по Благодатной церкви.