Эта прекрасная тайна - Луиза Пенни

– Я пришел извиниться за то, что так резко ушел сегодня из Благодатной церкви. – Доминиканец пробрался между большими камнями и остановился перед старшим инспектором.

– Не стоит извиняться, – сказал Гамаш. – Я проявил несдержанность.

Они оба знали, что это правда и что Гамаш вел себя так намеренно. Несколько минут они молча простояли на каменистом берегу, услышали далекий зов гагары, а потом почти в полной тишине – прыжок рыбы. От леса исходил приятный запах. Хвойных деревьев и опавших листьев.

Перед этим Гамаш думал о своем столкновении с Франкёром. А теперь вернулся мыслями к убийству.

– Вы сказали, что вам дано поручение найти гильбертинцев. Закрыть наконец многовековое дело, открытое инквизицией. И еще вы говорили, что их выдала картинка на обложке компакт-диска.

– Верно.

Ответ прозвучал невыразительно. Он мог бы без конца скользить по поверхности озера, не оставляя за собой ни малейшего следа.

– Но по-моему, есть много такого, о чем вы мне не сказали. Даже церковь не стала бы так долго точить зуб на кого-то.

– Дело не в зубе, а в интересе. – Брат Себастьян показал на плоский камень, на котором стоял Гамаш, и они оба сели. – Заблудшие дети. Братья, скрывшиеся на прискорбно долгое время. Мы хотели предложить мир. Найти их и заверить, что им ничто не угрожает.

– Так ли? Ни один человек в здравом уме не поплывет в одиночку в лодке по незнакомому озеру в дикой глуши. И к тому же в густой туман. Если только не его обязательства. Если только его не гонят кнутом или в конце пути его не ждет сокровище. Или и то и другое. Почему вы здесь? Что вы ищете на самом деле?

Небо светлело. Холодный серый свет с трудом пробивался сквозь туман. Поплывет ли лодочник в такую погоду?

– Мы вчера говорили о невмах. Но знаете ли вы, что они такое? – спросил доминиканец.

Этот вопрос, хотя и неожиданный, не застал Гамаша врасплох.

– Первые музыкальные ноты. Невмы предшествовали появлению нот.

– Oui. Мы склонны думать, что пятилинейный нотный стан существовал всегда. Скрипичный и басовый ключ, ноты, паузы. Аккорды и регистры. Но они появились в мире не сразу. Они эволюционировали. Из невм. А невмы обозначали движение руки. Показывали образ звука.

Брат Себастьян поднял руку и сделал ею несколько движений – вправо-влево, вверх-вниз. Рука изящно скользила в прохладном осеннем воздухе, а брат Себастьян напевал себе под нос.

У него был приятный голос. Прозрачный. Чистый. Задушевный. И Гамаш невольно забылся под его пение, зачарованный движением руки и успокаивающим звуком.

А потом пение и движение руки прекратились.

– Слово «невмы» происходит от греческого «дыхание». Монахи, первыми озаботившиеся записью песнопений, полагали, что чем глубже мы дышим, тем больше втягиваем в себя Господа. А во время пения дыхание самое глубокое. Вы когда-нибудь замечали, что чем глубже вы дышите, тем спокойнее становитесь? – спросил монах.

– Замечал. Как на протяжении тысяч лет замечали индусы, буддисты и язычники.

– Совершенно точно. В каждой культуре, каждом духовном веровании есть та или иная форма пения или медитации. И в их основе лежит дыхание.

– Так при чем тут невмы? – спросил Гамаш, держа одну руку другой, чтобы не мерзли пальцы.

– Первые хоралы заучивались наизусть. Но где-то примерно в десятом веке один монах решил их записать. Однако для записи необходима была какая-то музыкальная нотация.

– Невмы, – сказал старший инспектор, и монах кивнул:

– В течение трех веков поколения монахов записывали григорианские песнопения, чтобы сохранить их.

– Да, я слышал, – сказал Гамаш. – Многие монастыри получили книги песнопений.

– Откуда вы знаете?

– У них тут есть одна такая книга. Явно не самая знаменитая.

– Почему вы так думаете?

– Я не думаю, – ответил Гамаш. – Мне так сказал настоятель. Он говорит, что большинство этих книг прекрасно иллюминировано. Но поскольку гильбертинцы были небольшим и очень бедным орденом, им пришлось довольствоваться тем, что можно назвать второсортным изделием десятого века.

– Вы видели эту книгу? – Брат Себастьян подался к Гамашу.

Старший инспектор открыл рот, собираясь заговорить, потом закрыл его и всмотрелся в лицо доминиканца.

– Вы из-за нее и приехали? – спросил он наконец. – Вы искали не гильбертинцев, а книгу.

– Вы ее видели? – повторил брат Себастьян.

– Oui. Держал ее в руках.

Гамаш не видел смысла в отрицании. Существование книги не тайна.

– Боже мой! – выдохнул брат Себастьян. – Боже мой! – Он покачал головой. – Вы можете ее показать? Я ее повсюду ищу.

– Повсюду в монастыре?

– Повсюду в мире.

Доминиканец поднялся и отряхнул белую мантию от земли и веточек.

Гамаш тоже поднялся:

– Почему бы вам не спросить настоятеля или кого-нибудь из монахов?

– Я решил, что они ее, наверное, уже спрятали.

– Они ее не прятали. Обычно она находится на кафедре в Благодатной церкви, чтобы все монахи могли с ней сверяться.

– Ее там нет.

– Потому что один из монахов держит ее при себе. Учит песнопения.

Разговаривая на ходу, они вернулись в монастырь и остановились перед толстой деревянной дверью. Гамаш постучал, и несколько секунд спустя они услышали скрежет щеколды и поворот ключа в замке. Вошли в здание. После лесной прохлады в монастыре было почти тепло. Доминиканец проделал половину пути по коридору, когда Гамаш окликнул его:

– Брат Себастьян!

Монах остановился и нетерпеливо повернулся.

Гамаш показал на брата Люка, стоявшего в дверях каморки привратника.

– Что вы…

И тут брат Себастьян понял. Он двинулся назад, поначалу быстро, а по мере приближения к каморке все медленнее.

Последний шаг он сделал почти с неохотой. Может быть, боясь разочароваться. Или понимая, что на самом деле он не хочет, чтобы его поиски закончились. Потому что не знает, что ему делать дальше.

Если тайна будет разгадана, то в чем смысл его дальнейшего существования?

Брат Себастьян остановился у дверей каморки привратника.

– Ты не будешь возражать, брат мой, если я посмотрю твою книгу песнопений? – спросил доминиканец неожиданно официальным, почти мрачным тоном.

Гамаш знал, что инквизиция прошлых времен совсем не так повела бы дело. Они бы просто взяли книгу, а молодого монаха, в чьем владении она оказалась, вероятно, сожгли бы.

Брат Люк отошел в сторону.

А пес Господень сделал последние несколько шагов на пути, который начали сотни лет назад и за тысячи миль отсюда братья, давно ушедшие в мир иной.

Он шагнул в мрачную комнатенку и увидел лежащую на столе большую книгу в незамысловатом переплете. Его рука задержалась над книгой, наконец он открыл фолиант и глубоко вздохнул.

Потом выдохнул полной грудью.

Долгий, медленный вздох.

– Она.

– Откуда вы знаете? – спросил Гамаш.

– Вот отсюда.

Монах поднял книгу и замер с нею в руках.

Гамаш надел очки и наклонился. Брат Себастьян показывал на первое слово на первой странице. Под невмой. Но на том месте, с которого Себастьян убрал палец, Гамаш не увидел ничего, кроме точки.

– Что вы имеете в виду? – спросил Гамаш, тоже показывая пальцем. – Эту точку?

– Да, точку, – ответил брат Себастьян. На его лице застыло удивление, даже благоговение. – Именно ее. Перед нами первая книга григорианских песнопений. А здесь, – он чуть приподнял палец, – самая первая музыкальная нота. Вероятно, в двенадцатом веке книга каким-то образом попала в руки Гильберта Семпрингхемского, – сказал доминиканец, обращаясь к странице, а не к двум стоящим рядом людям. – Может быть, в качестве подарка, благодарности церкви за его преданность Томасу Бекету. Но Гильберт не подозревал о ее ценности. Никто в то время не подозревал. Они могли только догадываться, что книга уникальна. Или станет уникальной.

– Но что делает ее уникальной? – спросил Гамаш.

– Эта точка. Правда, это вовсе и не точка.

– А что же?

Гамаш видел перед собой всего лишь точку. Он редко чувствовал себя таким глупым, как со времени приезда в Сен-Жильбер-антр-ле-Лу.

– Не точка, а ключ.

Брат Себастьян и Гамаш посмотрели на молодого монаха, произнесшего эти слова.

– Точка отсчета.

– Ты знал, брат? – спросил Люка брат Себастьян.

– Сначала не знал, – признался Люк. – Я просто слышал, что песнопения здесь иные, чем все, что я слышал прежде. Но почему – не знал. А потом брат Матье сказал мне.

– Он знал, что эта книга бесценна? – спросил доминиканец.

– Не уверен, что он думал о ней такими словами. Но вероятно, он знал о ее ценности. Он достаточно хорошо разбирался в григорианских песнопениях, чтобы знать, что ни в одной другой книге, ни в каких собраниях никакой точки нет. И он понимал, что она означает.