Возвращение - Наталья Головина

Их брак окажется очень странным. Без теплоты между ними и с легкой неприязнью Терезины к родственникам мужа. «Вражда к привилегированным? — размышлял о ней Герцен. — Но зачем же она сама больше аристократ, чем мы?..»

Пока же еще не свершилось — они толковали о жизни. Саша заявил, что брак, может статься, вообще несчастье, а уж там все равно — жениться на Терезине или на Акулине!

— Что за ребяческий взгляд!

— Это ведь не я, это Ага…

— Не вообще несчастье! Счастье возможно, если есть взаимное уважение и равенство развития. Огаревская теория не годна уже потому, что ничего не дает взамен скептицизму.

Но нет, сын хотел идти своим путем. И упрекал Александра Ивановича в давлении на Тату. Все это проповеди (он имел в виду слова отца, не раз слышанные ими) — им же пора жить! Нет, возражал Герцен, он не против всякого замужества для Таты: князенька ли (да хлыщеват), Гуго ли Шифф, — но она сама видит, насколько он узок и поверхностен… Ей просто невозможно выбрать из неподходящего. Она в отца — пусть поймет это сын!

— Нет же, Патер! Давление твоих оценок было всегда, вспомни, еще в ее семнадцать лет она слышала постоянно «они все чужие», и было поощрение: «Расти русской девушкой…»

— Да, Саша! Все мои мечты (я не могу не говорить о них) — в этом! Ты первый отстранился и пошел своей дорогой… Ольга, по милости Мейзенбуг, иностранка. Именно на Тату я имею сильнейшую надежду: у нее наши симпатии, она вообще была ближе со мной… И потерю ее я буду считать одним из тяжелейших ударов! Да, любезный Саша, ты не дивись слову «потеря», в вашем иностранном кругу я — иностранец, вечно посторонний. Что делать?.. Мы так круто сложились, что разве с одними только ультрасоциалистами в Европе мы не чужие…

Однако упрек Саши в том, что он мешает судьбе дочери, запал в его душу. Александр Иванович пытался решить для себя, так ли это? Была обмолвка со стороны Таты (в разговоре с нею самой), что все-де для него «не то»… что же — то? И она долгое время так считала. Отсюда она странна и одинока на деловитой и шумной европейской ярмарке.

Вспомненное приоткрывало неожиданную глубину проблемы. Он верил когда-то, что его дочь защитит от подобного несчастья русская среда. Передовая и мыслящая родная среда. Но нет ее… Стало ясно, что Тата в растерянности и тревоге и что она пытается изменить себя внутренне… может быть, ломать себя изнутри.

Он решил было поговорить с ней об этом, он не хотел таких перемен в родном человеке и должен был предостеречь ее, что они так и не удаются в конце концов, — верней того стойкость и самоуважение, горделивое отношение к отличительным своим качествам: тогда они броней твоею будут, а не тягостью… Но ему показалось, что Тата слишком далеко отчалила от всего прежнего, не хотела понять его. Невольно он закончил резкостью, сказал, что она проводит дни со своим приятелем красивым слепым Пенизи, правит ему для его заработка переводы из «Кто виноват?»… и чего угодно другого. Лучше бы тратила время на воспитание Ольги!

Понял, что ему нужно будет в дальнейшем вновь и вновь возвращаться к этому трудному разговору… будить!

…Александр Иванович ездил с детьми на побережье кататься на парусной лодке. Тот день стал для него как бы глотком воздуха…

Дочерна загорелый и неожиданно синеглазый моряк был приглядчив и весел, расположен к беседе со своими пассажирами. Однако одному Герцену пришло в голову заговорить с ним:

— По воскресеньям вы катаете туристов, а когда же отдыхаете?

Тот засмеялся. И заметил, что они, должно быть, республиканцы, поскольку приветливо обходились со всеми на пристани. Герцен подтвердил. Хозяин лодки сказал:

— Вы должны знать, что я тоже республиканец, стал им вследствие размышлений. Вы передайте своим друзьям, что если понадобится опытный человек, чтобы отвезти кого-то в безопасной лодке в любую точку побережья или во Францию для свершения святого дела, то пусть позовут меня, я готов.

Александр Иванович пожал ему руку. Тата же осталась довольно безучастна к согревшему его разговору. Они были много ближе с нею прежде…

Итак: чужой дома, чужой на чужбине. И дети живут своей жизнью. Невозможно, видимо, воспитать их лишь на основе передовых идей… Что же нужно? А вот — по Некрасову: «привычка к труду благородная». А для труда нужна цель — дело жизни и поприще. И окружение, для которого бы все это было повседневной реальностью. А также родина… Эта мысль (об особенно недостижимом) обдала его ужасом и тоскою. Все здешнее, благовонное, — не слишком ли пряно… как тлен?! Он почти ненавидел теперь этот город.

Он не знал о себе, что в нем «столько любви и нетерпимости»…

Еще одно здешнее наблюдение, показавшееся ему поразительным: то, с кем близки и дружны его дети. Впрочем, поражало оно только его. Саша и Тата стали здесь удивительно небрежны к самим себе и друг к другу. Сын ответил на его вопрос об этой их знакомой: «Кити мила… пуста, правда. Конечно, «камелия»… Ну да Тата не принимает ее всерьез».

Речь шла об аристократической приятельнице дочери, путешествующей по Италии с родственницей. Александр Иванович сказал Тате: не могла бы ее гостья перестать кокетничать в самой разнузданной манере хотя бы с ним?! Кити Володимерова была с чрезвычайно развитыми формами и воображением. «Прекрасная татарка…» Тут же вертелась обожающая Кити Ольга. Тата ответила: «Ну… я просто люблю ее! (Этого Герцен не понимал.) Ну хорошо, тогда я должна буду ходить к ней, чтобы она не бывала у нас».

Александр Иванович внутренне сжался. Старая истина: у пристрастия глаза завешены! И все же увидеть в друзьях у дочери эту позолоченную куклу было для него не менее неожиданно, чем если бы Тата, к примеру, сломала позвоночник… Нечто близкое к тому по смыслу ожидало ее впереди.

…Бакунинский фаланстер, или «братство», возник в Неаполе еще в 1864 году. Тогда в нем было едва с десяток человек, через несколько лет — уже с полсотни.

У них не было единого места поселения. Это сообщество со сходным образом жизни и воззрениями, рассеянное по чердачным помещениям пригорода. Почти все они были стеснены в средствах и ютились в комнатах без всяких удобств — пока вытерпливали домовладельцы. А подвал почтовой конторы «братство» арендовало за гроши под свою типографию, все мужчины работали в ней по очереди. Бакунин именовал свою коммуну международной организацией социалистов. Вокруг него группировались горячие молодые люди — Кафиери, Фанелли, Малатеста, де Губертис, греки, мадьяры, немало русских, дамы…

В своей социальной программе «братство» провозглашало: полное равенство для всех, равноправие женщин, свобода брака и усыновление обществом детей, отмена права наследования. Бакунин считал, что все это осуществится в полной мере лет через пятьдесят — сто. Но по возможности старался воплощать эти принципы в быту коммуны уже сейчас: общее имущество, никаких привилегий или предпочтений, кроме выбора наиболее близких людей для общения, никаких тайн. (Он не заметил, как пришел кое в чем к жесткой регламентации, которая возмущала его в построениях утопистов.)

Коммунары будоражили общественное мнение. Достаточно было уж того, что их дети одеты почти в лохмотья. Сам Бакунин проживал на четвертом этаже, под накаляющейся черепичной крышей, в убогой норе с узкими железными койками и горами табачной золы на столе, совсем как в 48-м году. Тут же ютилась Антония с детьми.

Облик его теперь был вполне фантастичен: он сгорблен, с кудрявой всклокоченной головой. Величественно не вписывался в любую обстановку… Маленькая полька, его Антося, достигала ему едва до груди.

В пожилом возрасте Бакунин в значительной мере потерял легкость устранять внешние препятствия. Вот в очередной раз полиция пытается выдворить его «братство» из города. Сунулись прежде всего взламывать двери типографии. Анджело де Губертис принялся было произносить речь о благих целях их союза, Бакунин же не поделикатился — и на щеке одного из филеров появился след, напоминающий удар подковой. Выпяченный подбородок и бешеные глаза Михаила Александровича…

Пока что отступились, более опасаясь физической силы синьора Бакунина, чем поверили, что «братство» безопасно.

Все же его членам пришлось перебраться, в Ниццу. Здесь вскоре также начались газетные толки об их атеизме, женщинах без шляп и нищих эмигрантских детях. Простой народ… проще. Почти так же жили поденщики и фабричные работники на окраинах города, они не столь усердно искали «грязь» в необычном явлении коммуны, полагая, что ее непременно-де нужно найти, у них был развитый в поколениях (плюс к приобретенному в испытаниях и бедах) такт, подсказывающий им, что жизнь непроста и может принимать различные формы. В их коммуне состоял одно время нищий и многодетный неаполитанский мусорщик, но над ним смеялись за то, что его жена ходит к причастию, и он выбыл.