Письма к Фелиции - Франц Кафка

Итак, я приезжаю на Пасху, но не в субботу днем, а в субботу вечером, если не ошибаюсь, в 6.51. Мне, разумеется, при любых обстоятельствах было бы приятней всего, если бы Ты пришла меня встретить. Но, как вчера выяснилось, не исключено, что вместе со мной поедут и Макс с женой, а, вероятно, еще и Отто Пик (все по литературным делам), быть может, Тебе неудобно будет столкнуться с ними всеми на вокзале. В таком случае нам следовало бы (как можно скорей, то есть, наверно, уже в половине восьмого, я опять остановлюсь в «Асканийском Подворье») встретиться в назначенном Тобою месте.

Ты хочешь каждый день получать по письму, Ф.? Вообще-то Ты могла бы даже не высказывать такого пожелания – и получать их. Но как согласуется Твоя просьба с картиной, которая в последнее время то и дело навещает меня в полусне: Ты складываешь мои письма, не читая и уж во всяком случае не отвечая на них, складываешь стопочкой, одно на другое, – или одно за другим выбрасываешь. Даже в моем полусне Тебе не следовало бы этого делать.

Франц.

9.04.1914

Мы делаем успехи, Ф., сегодня я ждал Твоего ответа всего лишь 4 часа, но все-таки целых 4 часа. Это вполне естественно, что каждый ищет своей выгоды – я хочу иметь ответ письмом, Ты норовишь дать его только изустно, ибо изустно Тебе тогда и давать его не придется. Но хорошенько ли Ты подумала, точно ли это к Твоей выгоде? То, что Ты должна сказать мне, Ты ведь должна сказать и себе; то, что Ты от меня утаиваешь, Ты ведь – по крайней мере, я так надеюсь – утаиваешь и от себя. А не стоило бы Тебе этого делать, ради нас обоих не стоило бы.

И не говори мне, что я слишком строго с Тобой обращаюсь; все, что способно во мне к любви, служит только Тебе. Но сама посуди, уже полтора года мы бежим друг другу навстречу и после первого месяца, казалось, вот-вот столкнемся в объятьях. А теперь, когда прошло столько времени и мы уже столько бежим – мы все еще так далеки. Твой непреложный долг, Ф., насколько это в Твоих силах, разобраться в себе самой. Нам нельзя разбиться друг о друга, когда мы наконец встретимся, слишком жалко будет нас обоих.

Я говорю сейчас иначе, чем тогда в зоологическом саду. Признаю: только возврат Твоего расположения дает мне возможность думать о нас, но он же диктует непреложную необходимость таких размышлений. Я не должен в этом признаваться, это и так достаточно очевидно: когда Ты отдаляешься от меня, я теряю всякую способность о нас размышлять; впрочем, пока Ты от меня отдаляешься, в этом нет и никакой опасности.

Ты права, я не знаю, почему Тебе должна быть неприятна встреча с Максом и его женой. Сейчас понимаю, что предположил такое только потому, что это было бы неприятно мне самому. Кстати, опасность эта отпадает, я ошибся, ехать должен был один Макс, но теперь и он не едет, как он мне сегодня сообщил. Остается только Пик. Так что лучше будет, если Ты зайдешь около половины восьмого в «Асканийское подворье», но без опоздания, прошу Тебя…

Франц.

14.04.1914

Никогда и никакого поступка, Ф., не совершал я с такой же определенностью чувства, что делаю нечто хорошее и безусловно необходимое, как во время нашей помолвки,[94] и после, и теперь. С такою несомненностью – никогда. А Ты? А для Тебя? Для Тебя это так же? Начни свое следующее письмо с ответа на этот вопрос…

Я, кстати, не хочу сказать, что это были прекрасные дни и что в них не крылась возможность быть много прекрасней. Первый вечер между нами прошел так, как я и предвидел, в точности, как внешне, так и внутренне во мне. А что на следующий день мне предстоит незамедлительный разговор с Твоим отцом, это я тоже давно знал, и поговорил бы с ним все равно, независимо от итогов нашего разговора накануне. Поговорил бы даже независимо от надежды когда-нибудь иметь возможность возобновить наш с Тобой разговор в более спокойной обстановке. Я полностью доверяю Тебе, Фелиция, полностью, попытайся по мере сил свыкнуться с этой мыслью. А что я спрашивал и буду спрашивать еще, так эти вопросы идут скорее от некоей чуждой мне внешней логической потребности, нежели от потребности сердца. В столь резкой форме это, конечно, не вполне верно, это лишь иногда так, под прикрытием логики, кроются еще и несколько источников боли…

Но самое отвратительное, прямо-таки противоестественное было в том, что мы ни разу, за исключением нескольких мгновений на улице, не побыли наедине, что я ни разу не имел возможности без помех насладиться Твоим поцелуем. Уж Ты-то могла бы мне такую возможность предоставить, но не сделала этого, а я был слишком взвинчен, чтобы добиться ее самому. Все права, даруемые мне самим обычаем помолвки, мне противны и полностью для меня непригодны; быть помолвленным в наши дни – это не что иное, как, не вступив еще в брак, на потеху другим ломать комедию брака. Так я не могу, я от этого, напротив, только безумно страдаю. Иногда мне хочется Бога благодарить, что мы не живем в одном городе, иногда же, напротив, совсем не хочется, ибо, живи мы в одном городе, мы бы наверняка поженились раньше… Но как бы там ни было, приезжай как можно скорей. Быть может, Твоя матушка добавит несколько строчек к письму, которое Ты пишешь родителям; ее тогда, конечно, тоже с радостью пригласят. Объявила ли Ты уже на службе о своей помолвке и согласовала ли с дирекцией как можно более ранний срок увольнения? Отказала ли уже врачихе? Покончила ли с работой в журнале? Если позволишь мне высказать хоть одну просьбу, то вот она: не работай столько, ходи гулять, на гимнастику, делай что хочешь, но только не работай еще помимо службы. Я нанимаю Тебя на все Твое внеслужебное время для собственных нужд и готов платить Тебе жалованье, столь много и так часто, как Ты того пожелаешь. Подтверждаю это своей подписью

Франц.

17.04.1914

Ф., любимая, у меня только десять минут, и даже их толком нет. Что прикажешь поделать и написать в такой спешке? Сперва поблагодарить Тебя за то, что сроком увольнения Ты определила август, пусть так оно и остается. Я выглядел «ужасно бедненьким», разумеется, я и чувствовал себя так же, подобный вид я завоевал ценой полугодовых усилий. Уход за мной не поможет, помогут время и каждый день, на который Ты приближаешь заветный срок, а также любое Твое доверие и любое терпение, выказанное мне, последнее поможет более всего. Ведь внешне мы (вообще-то крайне опасно в спешке позволять себе столь категоричные замечания) полные противоположности, значит, должны друг друга терпеть, должны иметь в душе почти богоснисходительный взор, даруемый лишь самому чуткому человеческому чувству, на смысл, истину и, наконец, неотъемлемость другого. В себе, Ф., я этот взор ношу, оттого так тверда моя вера в наше будущее. Если когда-нибудь Твои глаза коснутся меня хоть тенью подобного взора, я содрогнусь от счастья.

Франц.

Анне Бауэр 19.04.1914

Дорогая мама!

Сейчас, когда воспоминания об этих двух днях мало-помалу улеглись, я уже спокойно и безусловно от всего сердца хотел бы поблагодарить Тебя, отца и всех вас. В течение этих двух дней я действительно чувствовал себя непрестанно, поистине непрестанно одариваемым, и уже в одном том, что вы вверяете мне Фелицию, видел самый явный знак величайшей любви вашей, на какую когда-либо в жизни мог рассчитывать и за которую никогда в жизни не сумею должным образом отблагодарить.

Все остальное не так уж важно. Не так уж важно, что Ты, дорогая мама, наверняка имеешь ко мне кое-какие претензии и, быть может, со временем будешь иметь их еще больше, не имея возможности ничего во мне изменить. Мы и для самих-то себя несовершенны, насколько же несовершенны мы для других. Поэтому, обожаемая мама, Ты лучше первым делом думай не об этом, а о том, что отдаешь Фелицию человеку, который безусловно любит ее не меньше, чем Ты (любит, разумеется, из глубины своей, то есть иной натуры), и, насколько хватит напряжения всех его сил, будет стараться обеспечить ей счастливую жизнь. Теперь приезжайте скорей вы, все здесь радуются вашему приезду. Каждая задержка вашего приезда совершенно безосновательна и причиняет мне только боль. И с точки зрения поисков квартиры тоже важно, чтобы вы скорее приехали. Если это Фелиция мешкает, то, прошу Тебя, дорогая мама, как-нибудь незаметно поторопи ее немного.

Сердечные приветы и поцелуи Тебе и всем от Твоего Франца.

19.04.1914

Какая радость, любимая, хоть однажды услышать от Тебя упрек по поводу писем. Разумеется, я давно должен был написать Твоей матери, а сделал это только сегодня. И книгу Твоему отцу я должен был выслать сразу же во вторник, а послал лишь в пятницу. Но, во-первых, я вовсе не пунктуален в переписке (письма к Тебе не в счет, это не письма, а скулеж и скрежет зубовный), рука у меня вовсе не легка на подъем, а когда, как в последние дни, от Тебя не приходит вестей, рука эта и вовсе словно отнимается и не в силах даже запаковать книгу для Твоего отца.