Обряд - Валентина Вадимовна Назарова

отсюда, из этого проклятого места, хотя бы попробовать.

От резких движений рана у него в боку начинает кровить, ему нужны лекарства, бинты. В тюрьме его резали дважды, не сильно, больше для острастки, поэтому его не пугает вид собственной крови. Его вообще пугает только одна вещь — снова оказаться там, взаперти. Закусив губы от боли, он роется у Славы в багажнике, находит там провода, по-свойски заводит УАЗ без ключа, это нетрудно. Но чужого ему не надо. Матвей прикуривает старенькую «микру», садится за руль и выезжает из леса.

Въехав в поселок, он едет медленно, стараясь не привлекать к себе внимания. Притормаживает возле универсама. По дороге в поселок он вспомнил: пацан как-то обмолвился, что Наташа, одноклассница Стюхи, работает там до сих пор. Матвей помнил Наташу. Когда он в первый раз увидел их со Стюхой на улице, Наташа понравилась ему больше. Она была ярче, выше, смеялась громче. Это она попросила у него сигарету, это ее он первой спросил, как зовут. Стюха была другой, по-девчачьи хрупкой, монохромной, как мотылек. Но она так смотрела на него весь вечер. Не сводила с него глаз, а потом пошла за ним, прошмыгнула в приоткрытую дверь, как кошка.

Он должен найти Наташу, они же подруги, она точно знает, где ему искать теперь Стюху.

— Наташа? — Он зовет по имени кассиршу, которая нагнулась и что-то ищет на полке под прилавком.

Когда она поднимает глаза, он ожидает увидеть в них что угодно, только не страх. Но она пятится на три шага, пока не упирается спиной в стеллаж с алкоголем. Наверное, это потому, что он одет как бомж и кровь на одежде видна. Иначе зачем ей бояться его?

— Наташ, ты забыла? Это я, Матвей, помнишь, летом две тысячи…

— Я помню, кто ты такой, — перебивает его она, сверля глазами. — Разве ж тебя забудешь!

Он видит, как ее рука тянется под прилавок, туда, где, наверное, стоит тревожная кнопка.

— Где Стюха? Я… мы разминулись вчера.

— Где ж ты был? — Ее тонкая изогнутая бровь ползет вверх. — Все проспал!

— В смысле?

— Где ты был, когда ее менты вязали за убийство мужа! Ты вообще знал, что она замужем была? Когда только успела, шальная!

— Погоди, когда повязали? Где? Откуда знаешь?

— Да весь поселок уже знает! Она Мишку, Петькиного малого брата, в больницу привезла, ждала там, пока его оперировали, имя свое назвала, видимо, в скорой. И тут за ней пришли. — Она смотрит на него с подозрением. — Ты сам-то в порядке, выглядишь как труп?

— Нормально. Как… Миша? Живой?

— Ты-то откуда его знаешь? — Она смотрит на него сузившимися от подозрения глазами. — Может, и кто порезал его, в курсах?

— Нет, ничего не видел.

— М-м, — протягивает она, постукивая длинным ногтем по лакированной поверхности прилавка. — Говорят, жить будет, но может… как это сказать. Много крови он потерял, долго его везли. Дурачком может остаться, понимаешь?

Матвей кивает, поворачивается и нетвердым шагом идет к выходу, почти чувствуя на своем затылке недоумевающий взгляд кассирши.

— Если меня спросят, я скажу, что ты тут был. Так и знай! — кричит она ему вслед.

Он пожимает плечами и выходит на мороз.

* * *

В аптеке он берет обезболивающее, самое сильное, которое миловидная девочка за кассой соглашается дать ему без рецепта. Потом выезжает из поселка и заправляет полный бак на въезде в город. Семьсот километров — интересно, получится у него доехать живым?

Всю дорогу он держится только на кетанове и энергетиках, от еды его мутит. Это плохо, он знает, что это плохо, но делать ему нечего, он не может останавливаться. Чтобы не отключиться, он пытается слушать радио, но от звука незнакомых голосов у него начинает сжимать виски, тогда он выключает его и находит в телефоне песни, их песни, те самые, что играли у него в машине в то лето, и ставит их на повтор, до самого въезда на кольцевую.

Он думает о Стюхе, о Насте. Когда она назвала ему свое имя тогда, шесть лет назад, оно показалось ему глупым и неподходящим для нее. Но она посмотрела на него с таким вызовом, когда он переспросил, что он не решился даже пошутить. А сейчас, когда он уже привык называть ее так, когда для него у нее нет никакого другого имени, она просит звать ее иначе. Он вспоминает, как она впервые пришла к нему после того, как Наташкина мать помогла ей покрасить волосы в черный цвет, как стояла в дверном проеме, не сводя с него этих своих странных золотистых глаз. Как задрожала ее губа, когда он ничего не сказал, не позвал ее подойти ближе, не сказал, какой красивой она ему кажется. Но как было объяснить ей, что ей нужно держаться подальше от него, что ей точно не стоит прижиматься к нему всем телом, засовывать свой маленький горячий язык ему в рот? Как сказать ей, что она слишком хороша для него, что он только испортит ей жизнь, конченый барыга, по которому плачет тюрьма? Он видел, как гниль, которой была наполнена вся его жизнь с рождения, эта черная плесень начала просачиваться в нее. Нужно было послать ее или свалить из поселка, каким бы хлебным местом ни был этот полузаброшенный завод в забытой всеми богами глуши, где люди были готовы принять что угодно, чтобы только не помнить, что они еще живы. Разве мог он знать, что, когда он наконец решится спасти ее, порвать с ней, ее будет ждать что-то еще страшнее? Что, бросив ее, он отправит ее в лапы к настоящему дьяволу? Если бы он знал, он не смог бы так ненавидеть ее за то, что она донесла на него в полицию. Он бы не стал, никогда не стал помогать этому уроду найти ее.

* * *

В полицейском участке очередь. Хотя он несколько раз уверенным тоном говорит юнцу в приемной, что он здесь по поводу дела об убийстве, ему приходится ждать. Кровь просачивается через свитер, капает на пол, он растирает черные брызги по