Небесные ключи - Дара Богинска

спит у других.

— Тебе нужно было становиться городским сумасшедшим и сказочником, а не медиком. Тем, что на площади собирает детишек и пугает их до поноса в исподнее.

— Зато теперь ты понимаешь, почему бринморские вознесенцы выгнали меня из своей ортодоксальной юдоли. Берегли исподнее.

Чонса хмыкнула. Перед ними развернулась долина. Еще немного, забраться бы вот на эти камни, гигантские, скатившиеся с гор, и стала бы видна скала в виде головы ястреба. Интересно, в таверне еще варят еловый грог? Конечно варят. Быстрее бы упиться им до беспамятства.

— А ихор — это? Ответь.

— Не кровь. Один из её сегментов… Не знаю, как пояснить. Ихор можно раздобыть лишь в самой свежей крови путем её… Хм…

Гвидо смолк, подбирал слова.

— Ну же. Я умнее, чем кажусь.

— Я изобрел машину, которая делает витальные жидкости чище. Ты заливаешь туда гумор, она крутится, и гумор распадается на части… Ну, если просто. Одна из частей — красная у крови, другая — желтая, это у людей. Я заметил, что у малефиков вторая светлее, как будто золотые частицы в ней плавают. А у химер такая чистая, что светится изнутри! Но самое главное — в спинном мозге малефика…

Такую яркую картинку воображал себе медик, что отголоски красок не могли не найти разум малефики. Чонсу резко и сильно замутило. В мыслях у Гвидо, в его воспоминаниях восторга было столько же, сколько крови на тонких и ловких руках в перчатках из тончайшей кожи. Мясник.

— Довольно, — Чонса отвернулась, — ты говоришь о моем племени, а не о каком-то…скоте.

Поняв ошибку, Гвидо трогательно подогнул бровки и глянул в лицо малефики своими мальчишескими глазами, серыми, как сталь его медицинских ножей.

— Нет же, послушай! Послушай, это ведь правда. В летописях Шормаару, в священных текстах и посланиях героического эпоса воспевается ихор. И там говорят, что кровь богов так чиста, оттого что они не едят гнилого мяса и гранатового вина. Понимаешь, эта глупая присказка была искажена вознесенцами! Они считают, что если скормить малефику ягненка, он быстрее придет к безумию, а на самом деле это из древних обычаев! О, боги, — он был так восторжен, что подскакивал в седле неугомонным мальчишкой, мерин под ним недовольно фыркал, — о боги, клянусь, когда покончим с этим делом, запрусь в библиотеке и напишу такой трактат!

Открытия Гвидо не вызвали у Чонсы радости. Она сомневалась, что в ней вообще осталась радость. Думается, последние её крохи уплыли вместе с черноглазым мальчишкой на юг. Удивительно, что кто-то может строить планы на времена, которые придут потом, как будто за этим безумием возможен простой мир, где кому-то есть дело до научных трактатов, библиотек… Как будто где-то останутся малефики.

Кому они нужны? Что потеряет этот мир, когда они исчезнут? Эта долина все так же будет благоухать терпким запахом живучего полевого цикория. Пронзающие землю тут и там камни останутся стоять, острые, словно горные тролли пытаются прогрызть почву из недр. Луна продолжит вызывать приливы, а люди — воевать. Некоторые вещи неизменны, иные — остаются лишь в легендах, вроде того убитого великана, рана которого породила самую широкую и длинную реку всего континента.

Чонса грустно качнула головой.

— Напиши свой трактат, Гвидо. Пусть хотя бы в нем останется память о моем народе.

Усталость. Блики пламени на плечах от фонарей, что тащат за собой дозорные. Мир раскачивается вместе с иноходью кобылки. Сколько она уже без сна? С тех пор как уехал Джолант. Бросил её прямо как Дани, как Феликс и сам чертов Добрый Ключник со всеми его апостолами и пророками. К черту их всех. Она найдет способ исцелить свои раны: зароется руками в землю, посмотрит, как вырос хмель на склонах владений Самсона, будет слушать птичий щебет, что тянется за малышкой Лилибет, как тень, а мячик Миндалю станет бросать до тех пор, пока выздоровевшее плечо не отвалится вместе с шестипалой кистью. Насобирает трав, что посадила ранней весной. Уйдет ночью, проберется к постели Тито и задушит его во сне, до того узнав, что стало с её мальчиком.

Картинка плывет. Небо такое красное, что от этого назойливого света и цвета болит башка. Запах дыма. Вкусный, домашний. Кажется, кто-то зажарил барашка.

Будто почувствовав скорое избавление от своей ноши, тонконогая лошадь перешла на рысцу, и страже пришлось очнуться от дремы и дать шпор коням, нагоняя вырвавшуюся вперед девушку. По мере приближения к горам их путь уже не пролегал по полю или приморскому скошенному ландшафту, но становился вокруг стенами, словно чьи-то огромные копыта выбили сланцевую породу и сотворили тоннель меж скал с открытым верхом. Чонса свернула раз, другой, и вот — Ан-Шу!

Их встретила пронзительная тишина. Она вытекала из разверзнутых окон и дверей, сбегала по канавкам к ногам Чонсы, когда та спрыгнула и медленно побрела вперед. Благоухали высаженные в бочках ночные фиалки. С каждым шагом мир выцвел, сузился, и остался лишь этот сладкий цветочный запах. Все такое знакомое, но поблекшее. Пустой дом. Один. Другой. Толкнувшаяся в горло тошнотой паника, напомнившая ей о Нино. Но нет. Ни следа химер и их отходов. Дверь в хлев. Напуганные, грязные овечки, такие тощие, что на свет лишь повернули головы и не смогли подняться. Околевшая корова. В корыте пусто, только паутина. Где люди? Черт, этот сладкий запах!

От осознания скрутило желудок. Чонса вышла из хлева на улицу, пробралась мимо халуп, заметила лишнее, то, что здесь никогда не стояло — столбы, белые от пепла, и прогоревший хворост у основания, и запах… Чертовски сильный запах жареного мяса. В огарках невозможно было разобрать останков, головешка могла оказаться чьим-то скукоженным лицом, а могла — поленом, но Чонса знала, что это были люди. Никто не разводит костры посреди пустого селения, не зарывает в землю эти голые белые столбы, чтобы погреться. Лишь раз она видела такое — в северной деревеньке, где самодуры казнили «ведьм».

Она прошла мимо, не задерживаясь и не замечая, что край платья испачкался в золе, и теперь тянулся за ней скорбным саваном. Гвидо отстал, натужно блюя в пустое корыто.

Дорога к дому. Таверна «Еловый грог» оставила в память о себе чернеющую дыру в крыше и