Смертный бессмертный - Мэри Уолстонкрафт Шелли

тех, кто стонет под его игом.

Так прошло время до полудня. Затем Владислав, обратив взгляд на берег Байи, заметил, что хотел бы посетить этот древний приют героев и императоров – и Идалия повела его узкой тропинкой вниз по склону холма, к берегу моря. Там они нашли ялик, сели в него и отплыли от причала между скал. Сладостное зрелище представляла эта легкая лодочка, несущая счастливых влюбленных, что мчалась под парусом по узкому проливу между выступающими мысами большой земли и скалистыми утесами острова Нисида; а потом, плавно повернув, выскользнула на открытый простор залива Байя и двинулась напрямик по его сверкающим водам, над руинами храмов и дворцов, обвитых водорослями, на которых играют солнечные лучи и создают тысячи различных оттенков, меняющихся с каждым движением волн. Во всем этом океане голубого сияния двигался лишь ялик; словно дитя моря, по коему плыл, и солнца, взиравшего на него с высоты, озаренный их улыбками, весело скользил он мимо крепости, где искали себе прибежища Брут и Кассий после убийства Цезаря; мимо храмов Юпитера и Нептуна; мимо развалин замка, где трое римлян однажды делили между собой мир – к Кумскому холму, отбрасывающему тень на Линтернум Сципиона Африканского, любимое его имение, где он и умер. Весь этот берег – райская обитель, где красоты природы бросают свой отблеск и на руины былых времен; вечно живое настоящее наделяет здесь своею силой и красотой одряхлевшее прошлое; на развалинах и призраках былого цветет вечная весна. В укромных уголках тенистых рощ на берегах залива скрываются мраморные обломки – останки жилищ древних героев; сочная зелень обрамляет колонны давно рухнувших храмов или роскошным покрывалом вечно цветущей природы прикрывает бледные погребальные урны ушедших богов; и шелест листвы, и журчание родников, и бьющиеся о берег волны поют им вечную песнь радости и любви. Земля, море и небо, словно троица богов, сияют безмятежной, но одушевленной красой: их великолепие не ослепляет, их богатством нельзя насытиться. Воздух на этих чудных теплых берегах полон благоухания: освежающий морской бриз дует будто бы прямо из Рая, обостряя чувства и неся с собой тысячи неведомых ароматов.

– Что это за мир? – в восхищении восклицал Владислав; и казалось, в самом вопросе заключался ответ. – Я словно бы вошел в зачарованный сад: четыре неба окружают меня – одно вверху, другое внизу, в этой чистой стихии, в сияющих и мерцающих, как звезды, волнах, третье – полная красот земля меж небом и морем, а четвертое заключено в моем сердце. «Утро здесь – роза, день – тюльпан, ночь – лилия, и вечер, как утро, подобен розе, и жизнь – радостный гимн, что я пою, ступая этой вечной тропою цветов».

В летний домик они вернулись уже ночью. Тихим, пустынным предстал им дом в ясном лунном свете; двери были заперты. Долго они звали и стучали, но не получали ответа; наконец стало очевидно, что Мариетты дома нет. В первый миг, пораженные удивлением, они не заметили сложенный вчетверо лист бумаги, хоть он и был довольно велик и лежал прямо перед дверью. Теперь же Идалия подняла его и прочитала строки, написанные рукой сестры:

Ах, Идалия! – всего несколько часов назад мы наслаждались безмятежным счастьем, но теперь наш удел – опасность и, быть может, гибель. Остается лишь один шанс: едва прочтешь эту записку, убеди – нет, не убеди, заставь этого очаровательного поляка немедля бежать из Неаполя! Ни единой секунды нельзя ему оставаться здесь. Не сомневайся в моих словах, иначе подвергнешь опасности саму его жизнь. Как мне убедить тебя, что это правда? Я не хочу никого выдавать, но как еще его спасти? Здесь был Джорджио. О, как он меня пугает! Он рвал и метал, как бешеный, и бросал темные и кровожадные намеки, открывшие передо мной бездны ужаса. Я ухожу, чтобы выяснить все, что смогу. Я знаю, где он скрывается, знаю его сообщников – и скоро узнаю, есть ли правда в его угрозах. Не могу ждать вашего возвращения и не осмеливаюсь оставить дом открытым. Что, если, пока меня не будет, в дом проберется убийца; ты войдешь – и первое, что увидишь, будет труп Владислава, падающий к твоим ногам! Он приговорен к смерти; за каждым его шагом следят шпионы. Не знаю, что делать – и все же, быть может, смогу предотвратить катастрофу.

МАРИЕТТА

Владислава эти строки не взволновали; однако Идалию письмо страшно напугало. Она сразу ему поверила, и каждое слово прозвучало для нее как погребальный звон. Всякое присутствие духа покинуло ее; все размышления над тем, как отвратить грозящий удар, казались невозможны, ибо ее охватило такое отчаяние, словно черное дело, о коем шла речь, уже свершилось. Что может быть труднее, чем описать всепоглощающую муку, в которую повергает человека тяжкое и нежданное горе? Прожить такой день, какой прожила Идалия, – день, когда до самых глубин открывается тебе красота бытия; мечтать, как мечтала она, о любви, наполняющей душу божественной, почти невыразимой радостью; и вдруг рухнуть с этой вершины счастья в беспросветно темную пещеру, обитель смерти, чей призрачный облик и холодное дыхание ясно ощущаются во тьме! Но и это лишь слабая метафора того перехода от восторга к ужасу и скорби, какой испытала Идалия. Она взирала на Владислава – и видела его цветущим и полным жизни; на щеках здоровый румянец, глаза сияют мирной радостью, благородные черты, привычные к спокойствию, одушевлены сладостным волнением. Но воображение ярко рисовало пред нею роковой миг, когда под ударом кинжала убийцы это обожаемое существо падет раненным, окровавленным, а затем смерть навеки разлучит их – и при этой мысли сердце у Идалии замирало и обливалось кровью, а перед глазами вставал туман ужаса. С болью Владислав смотрел на ее страх – но не только с болью; сочувствие в нем смешалось с тем победным восторгом, с каким влюбленный впервые убеждается, что предмет любви отвечает ему столь же сильным и страстным чувством, как его собственное.

Немного восстановив присутствие духа, Идалия принялась страстно умолять Владислава ее покинуть, бежать из этого уединенного места и искать безопасности на многолюдных улицах Неаполя. Слушать он не стал; вместо этого постарался мягко показать, как беспочвенны ее страхи, убедив, что прошедший их rencontre[116] с Джорджио в Гаэта едва ли мог пробудить в итальянце такой смертоносный дух мщения, как описывала Мариетта. На всю эту историю он смотрел легко, приписывая ее либо живости воображения Мариетты, придавшего нескольким гневным словам брата какой-то чудовищный смысл, либо розыгрышу с намерением их напугать; он