Смертный бессмертный - Мэри Уолстонкрафт Шелли

вот, имейте в виду: я тоже офицер, и со мной лучше не ссориться!

– Ни один офицер не позволит себе дурно обращаться с беззащитной девушкой, – со спокойным презрением ответил поляк.

При этом упреке Джорджио затрясся от ярости. Лицо его, красивое и с правильными чертами, как у большинства итальянцев, исказилось. Рука судорожно нащупывала спрятанный на груди кинжал, а сверкающие черные глаза метали в противника молнии, словно их обладатель надеялся, что в них вспыхнет адское пламя и испепелит его на месте.

– Будьте осторожны, он на все способен! – вскричала Мариетта, устремившись к своему защитнику.

Однако дальнейшую схватку предотвратило появление нескольких слуг из гостиницы; они оттащили Джорджио, приговаривая, что он не вправе, пусть она ему и сестра, отрывать ее от corps d’opera[109], с которой она проезжает через Гаэта.

– E vero è verissimo![110] – победно воскликнула девушка. – Если я люблю свободу, если предпочитаю бродить здесь и там и петь, как вольная птица, – ему-то что?

– Берегись, Мариетта! Не смей дурно говорить обо мне! – уходя, бросил через плечо Джорджио и сопроводил эту угрозу таким свирепым взглядом, что его сестра сразу умолкла.

В тревожном молчании она следила, как он ушел – а затем, с театральным смирением и такой грациозной быстротой, что незнакомец не успел ее остановить, опустилась на колени и прижала его руку к губам.

– Вы более чем щедро отплатили за песню, которую я для вас спела, – сказала она, поднявшись и ведя его за собой в гостиницу, – и, если пожелаете, за ужином спою вам что-нибудь еще.

– Вы полячка? – спросил путешественник.

– Вот так вопрос! Как могу я быть полячкой? Разве вы сами не говорили, что такой страны, как Польша, больше нет на свете?

– Я? Не припомню такого.

– Что ж, если и не говорили, по крайней мере, признайтесь, что думали! Все поляки нынче сделались русскими – а я, синьор, русской не стану ни за что на свете! Подумайте, ведь в их языке даже нет слова, означающего «честь»[111]! Ну нет – даже уехать с Джорджио, как мне это ни противно, будет лучше, чем стать русской!

– Так вы итальянка?

– Нет – не совсем.

– Кто же вы?

– Та, кто я есть; разве можно быть чем-то большим? Только, синьор, должна попросить вас об одном: не задавайте вопросов ни обо мне, ни о Джорджио. Я буду вам петь, с вами говорить, вам прислуживать – все, что пожелаете; но на такие вопросы отвечать не буду.

Сев на табурет в самом темном углу номера, как можно дальше от постояльца, Мариетта весь вечер играла ему на гитаре и пела. Певицей она в самом деле была прекрасной – легко и с безупречным мастерством использовала все тонкости своего искусства; однако истинное восхищение вызывала природная красота ее голоса. С нежностью в нем сочеталась сила и какая-то глубокая меланхолия, погрузившая душу путешественника в светлую печаль. Все дорогие воспоминания прошлого – радости дома и детства, сладость и верность первой мальчишеской дружбы, сияние любви к родине; каждый счастливый час, каждый дорогой уголок, все, что он любил и потерял на земле, – все оживало, проходило перед его глазами и снова меркло, пока он слушал ее дивные напевы. Не обращая на него внимания и, кажется, безо всякого труда она переходила от мелодии к мелодии ради собственного удовольствия, подобно одинокому соловью среди листвы, что скрашивает свое уединение сладостными звуками. Стан и лицо ее были бы прекрасны, будь они более развиты; сейчас она напоминала набросок великого художника – несколько небрежных линий, но столь полных жизни и значения, что легко вообразить себе, в какой шедевр они превратятся, когда картина будет окончена.

На следующий день, прибыв в Неаполь, путешественник первым делом нанес визит княгине Дашковой. Эта высокородная русская дама, обладательница огромного богатства и немалого таланта к интригам, была на короткой ноге с половиной царствующих домов Европы, а при Санкт-Петербургском дворе почти всесильна. Ненавидя холод и варварство своей родины и страстно восторгаясь Италией, она обосновалась в Неаполе, в роскошном особняке близ Страда-Нуова; щедрое покровительство искусствам и художникам, постоянная демонстрация собственных талантов в рисовании, музицировании, танцах и сценической игре стяжали ей имя Северной Коринны[112]. Ее салон стал ежевечерней пристанью мудрецов, остроумцев, ветреников и светских бездельников. Кто не знал Коринну, с тем и знаться не стоило; не посещать ее conversazioni[113] означало в свете быть отрезанным от всего, что только есть в Неаполе модного и привлекательного.

Был час вечернего приема. Поляк горел нетерпением переговорить с княгиней, ибо от ее влияния в Петербурге зависела судьба его единственного брата. Ему открылась череда великолепных залов, многолюдных и сияющих огнями; не дав объявить о своем прибытии, он вошел. Когда живой и пылкий ум поглощен каким-то одним чувством, все противоположное, все яркое и поражающее воображение, что встречается ему на пути, лишь добавляет этому чувству глубины и значительности. Праздничный вид мраморных колонн, увитых розами, венецианские зеркала во всю стену, в которых отражался свет бесчисленных свечей, прекрасные дамы и беззаботные кавалеры, скользящие в причудливом танце, – все это казалось ему обманом, цветастой завесой, за которой скрываются ужас и мрак; быстрым и решительным шагом шел он мимо, подчиняясь лишь приказам собственных мыслей. Наконец, сам не зная, как, нашел княгиню – и вот уже стоял рядом с ней на открытой террасе с мраморной колоннадой, при свете луны и звезд, со всех сторон окруженный благоуханием цветущего миндаля из близлежащих садов.

– Владислав! – с удивлением воскликнула княгиня. – Возможно ли? Встретить вас здесь – такому почти нельзя поверить!

Несколько секунд поляк молчал, собираясь с мыслями, а затем заговорил. Беседа шла вполголоса, так что никому, кроме самих говорящих, не удалось бы расслышать ни слова; однако по выражениям лиц и жестам можно было понять, что Владислав рассказывает некую горестную историю, сопровождая ее самыми жаркими и пламенными мольбами, а княгиня внимает ему с глубоким сочувствием, старается утешить и приободрить.

За разговором они покинули свой тихий уголок, прошли по колоннаде и вошли в маленький храм. Из центра невесомого на вид купола свисал алебастровый светильник в форме лодки; а под ним юная девушка набрасывала в альбоме холмы, освещенные лунным светом, что виднелись за колоннами вдалеке.

– Идалия, – заговорила княгиня, – я привела новую модель для твоего карандаша. И какую модель, моя дорогая! Ты заочно знаешь этого храброго воина, и его слава уже дорога твоему сердцу; она не уступает славе героев Остроленки[114] и Вистулы. Так призови же