Догмат крови - Сергей Степанов

— Внимание, господа! Прошу внимания, сейчас адвокат Грузенберг сделает заявление для прессы…

Маклаков покачал головой.

— Оскар погубит защиту рекламной шумихой.

— Одна и та же история, — с раздражением заметил Карабчевский, — лучших русских людей так возмущает и коробит антисемитизм, что они из деликатности не позволяют себе критиковать даже отрицательные черты еврейской нации. К сожалению, в иных еврейских кругах эта деликатность воспринимается как признак ущербности и признание превосходства еврейской культуры над русской. Сталкиваясь с нахальным напором, наша интеллигенция предпочитает стыдливо отвести глаза, чтобы не уподобиться антисемитам, а в результате санкционируется какая-то сплошная торжественная апология еврейства. Между прочим, под шумок подобных настроений все — и в литературе, и в адвокатуре — заговорили на жаргоне черты оседлости. Русская речь безобразно загромождена еврейскими словечками и вывертами.

Фененко был весьма удивлен. Карабчевский считался прогрессивным деятелем и вдруг заговорил, словно извозчик с Подола. В памяти Фененко зашевелились обрывки рассказанной кем-то из петербуржцев истории о скандале на юбилее знаменитого адвоката. Оппозиция задумала придать чествованию юбиляра политический характер. Начались речи, в коих Карабчевского прочили на пост президента будущей Российской республики. Однако подобные выступления перепугали молодую жену Карабчевского, которая бесцеремонно выгнала уважаемых общественных деятелей. Сплетничали, что мадам Карабчевская, урожденная купчиха Вергунина, самая настоящая черносотенка, что она страшно богата и знаменитый адвокат материально зависим от супруги и живет в ее роскошном особняке, купленном у одного из великих князей.

Видя, что Ляля после ухода Грузенберга, вновь начала кокетничать с Карабчевским, Фененко подумал: «Флиртуй, милочка, флиртуй. Только помни, что купчиха Вергунина стоит на страже не только политических убеждений, но и сердечных увлечений своего стареющего супруга». Чтобы показать Ляле, как ему безразлично ее беспардонное кокетство, Фененко вышел в коридор, где плотная толпа репортеров окружила Грузенберга. Один из корреспондентов, облаченный в одну только вышитую рубаху, представитель, как нетрудно было догадаться, украинофильского журнала, отодвинув могучими плечами англичанина из агентства Рейтер, говорил на вычурном языке:

— Вись свит почуе дику казку, яку российский уряд вкупи з темними элементами людности будут обнивичувати одного з демократичнийших народов свита, еврейску нацию…

Грузенберг, которому прискучила эта речь, властным жестом остановил оратора в вышиванке:

— Благодарю вас, милостивый государь, за сочувствие, но разрешите заметить, что я презираю программное юдофильство и считаю его нисколько не менее оскорбительным, чем юдофобство. Что такое юдофоб? Либо глупец, либо злопыхатель, ненавидящий людей вообще и проявляющий ненависть по линии наименьшего сопротивления. Но с казенными юдофилами, распинающимися о любви к еврейской нации, — беда. Они говорят о евреях так, как если бы состояли членами общества покровительства животных. Наша нация не гулящая девица, нуждающаяся профессионально в симпатиях. Для еврейской нации достаточно, чтобы с ней считались и сознавали, что на всякий пинок она ответит увесистой плюхой. И «российский уряд», о коем вы изволили упомянуть, такую плюху получит. Это я, адвокат Грузенберг, вам говорю!

Глава двадцать вторая

12 октября 1913 г.

Пятнадцатое заседание Чаплинский присутствовал на процессе, сидя неподалеку от коронных судей. Прокурора тревожило, что процесс явно принимал неудачное направление. Перед началом процесса Чаплинский вместе с Виппером и поверенными гражданских истцов обсуждали тактику обвинения. Виппер горячился: «Мне придется прежде всего доказать невиновность наших свидетелей, которых в газетах беззастенчиво именуют убийцами, а уж потом приступить к обвинению». Поначалу такое решение казалось разумным, однако разбор второстепенных эпизодов утомил присяжных заседателей, о чем стало известно через жандармов, переодетых курьерами и имевших свободный доступ в комнату для совещаний. Вчера жандармы донесли, что присяжные недоуменно переговариваются между собой: «Як судить Бейлиса, коли разговоров на суде о нем нема?»

Чаплинский начал сомневаться в успехе обвинения. Более того, он опасался за собственную безопасность. На его имя пришло письмо следующего содержания: «Чем бы ни закончилось изобретенное вами „дело“ несчастной жертвы русского царизма Бейлиса — можете быть спокойным, народная кара постигнет приспешников черной сотни. На состоявшемся совещании Л. Б. О. П. С. — Р. осуждены: вы, Чаплинский, предатель, делающий карьеру на людских слезах, к смерти; Замысловский, опричник, к смерти; опричник Виппер осужден условно (дается возможность отказом от обвинения исправить зло); старый погромщик Шмаков — к смерти». Прокурор сразу расшифровал аббревиатуру «Л. Б. О. П. С.-Р» как «летучий боевой отряд партии социалистов-революционеров» и бросился за помощью в жандармское управление. Полковник Шредель пытался успокоить его, говоря, что не стоит обращать внимание на пустые угрозы, так как последний летучий боевой отряд эсеров был выдан Азефом, а безопасность прокурора обеспечена неотступным филерским наблюдением. Чаплинский слушал и не верил. Столыпина тоже заверяли, что террористические акты якобы прекратились. Что касается филеров жандармского управления, то ведь и Богров являлся полицейским агентом. Вполне может статься, что филеры и приведут в исполнение эсеровский приговор. После судебных заседаний возвращаться домой приходилось глубокой ночью, и Чаплинский пугливо оглядывался, ожидая пули из-за угла.

Пока прокурор предавался мрачным мыслям, на свидетельское место был вызван Красовский. Стоя за дубовой конторкой, отставной полицейский пристав объяснял:

— По тем сведениям, которые были у меня, Ющинский был очень скрытным мальчиком и далеко не таким добродушным, как его здесь обрисовывают.

Поверенный гражданского истца Замысловский с негодованием осведомился:

— По вашему убеждению, зверски умученный отрок был порочной и преступной натурой?

— Ну да, — кивнул свидетель.

— И вы считаете его способным на то, что вот он на первой неделе поста говел в лавре, исповедовался, причащался, — эти слова Замысловский произнес с пафосом и тут же перешел на трагический шепот, — причастился и непосредственно вслед за этим обдумывал кражу из Софийского собора? Вот до какого предела простиралась его преступность, по вашему убеждению?

— Да, это верно, — кивнул Красовский.

Замысловский театрально воздел руки к потолку и сел на место, как бы показывая, что ни о чем более такого свидетеля расспрашивать не может. На хорах, отведенных для прессы, произошло движение. Прокурор увидел, что журналисты встают и жмут руку человеку в дорожном платье. По портретам в книгах каждый читающий человек безошибочно опознал бы в нем писателя Короленко.

«Приехал, а говорили, что тяжело болен. Н-да, по всему видать, готовится второе издание Мултанского дела!» — подумал прокурор. Судебные очерки о Мултанском деле прославили писателя, но Чаплинский не переставал поражаться, как можно было так ловко оплести читателей. Близ села Мултан нашли убитого нищего Конона Матюнина. Его полностью обескровленное тело было чудовищно изуродовано — без головы, сердца и легких. Вотяки, по преимуществу населявшие Мултан, шептались, что совершено жертвоприношение, дабы умилостивить верховного бога Курбана. Называли имена исполнителей: «Такой-то резал, такой-то за ноги держал». Предварительным дознанием была установлена вина нескольких человек, имевших при своих домах родовые шалаши, где устраивались языческие моления. Они были арестованы и преданы суду, который вынес им обвинительный приговор.

Но разве могла прогрессивная общественность примириться с осуждением изуверов! Была подана кассация, состоялся повторный суд, который, ввиду совершенной бесспорности улик, подтвердил первый приговор. Тогда Короленко, присутствовавший на процессе в качестве корреспондента либеральных «Русских ведомостей», добился вторичной кассации приговора и третьего по счету суда. В захолустье была двинута тяжелая артиллерия — адвокат Карабчевский с компанией ученых мужей, объявивших, что, согласно последним данным науки, никаких человеческих жертвоприношений, равно как и бога Курбана, у вотяков не было и нет. Короленко в своей речи на суде пошел еще дальше, утверждая, что и убийства никакого не было, нищий же скончался от… припадка эпилепсии. И такова была сила воздействия авторитетов Короленко и Карабчевского, что присяжные заседатели оправдали подсудимых, сочтя обезглавленного человека умершим естественной смертью. Чаплинский с горечью подумал, что типичный русский интеллигент готов поверить, что кто-то (Короленко намекал на уездное начальство) намеренно изуродовал мертвое тело, но ни за что не признает изуверство? Недаром писатели и журналисты сомкнутым строем бросаются на защиту молокан, духоборцев, даже скопцов, когда судебные власти пытаются пресечь распространение этих сект!