Догмат крови - Сергей Степанов

Передовая общественность надеялась, что власти не решатся поставить ритуальный спектакль. Слушание дела несколько раз откладывалось. Сначала из-за выборов в Государственную думу. Потом было решено не будоражить народ в 300-летнию годовщину дома Романовых. И все-таки дело дошло до суда — «скорого, правого, милостивого, равного для всех», как было провозглашено в царском указе о судебной реформе. Глядя на огромный портрет императора Николая Второго в горностаевой мантии, Фененко подумал, что царь попирает блестящими сапогами зерцало с указом о справедливом правосудии. В следующую секунду раздался возглас судебного пристава:

— Суд идет!

В зале появились члены суда, позвякивая тяжелыми золочеными цепями поверх мундиров. Замелькали черные фраки адвокатов. Председатель суда Болдырев, разгладив пышную бороду, попросил гражданских истцов пересесть на другое место, так как иначе из-за тесноты помещения присяжным заседателям придется сидеть непосредственно за ними. Сразу же начались препирательства. Один из адвокатов заметил, что гражданские истцы будут слышать замечания защитников Бейлиса. В свою очередь поверенный истицы Шмаков, грузный старик с обвисшими седыми усами, напоминавший неповоротливого моржа, громко проворчал:

— Ежели на то пошло, мы тоже имеем право позаботиться, чтобы господа адвокаты нас не слышали.

В ответ на это в группе защитников презрительно заметили, что их не интересуют чужие разговоры. Наконец защитники потеснились, приняв за свой стол трех поверенных гражданской истицы. Фененко показалось совершенно противоестественным это объединение света и тьмы, защитников правды и служителей лжи. Защита сверкала созвездием имен: благороднейший Григорович-Барский, единственный киевлянин среди защитников; рядом с ним знаменитый адвокат по уголовным делам Карабчевский; за ним защитник евреев на политических процессах Грузенберг, а с самого края примостился Зарудный. Разглядывая его профиль, Фененко напомнил самому себе, что отец Зарудного был одним из главных деятелей великой судебной реформы, к сожалению так испорченной в последующие десятилетия. С минуты на минуту к защитникам должен был присоединиться депутат Государственной думы Маклаков.

Среди поверенных гражданской истицы тоже был депутат Думы — Замысловский. Он тихо разговаривал с москвичом Шмаковым. О киевлянине Дурасевиче, третьем поверенном истицы, даже нечего было сказать, кроме того, что это черное, как жук, ничтожество вполне соответствовало своей фамилии. Государственным обвинителем выступал товарищ прокурора петербургской судебной палаты Виппер, брат известного историка. Он рассчитывал выдвинуться на громком процессе, но сейчас, стоя за дубовой конторкой и залихватски подбоченясь, что очень не шло к его узкоплечей немецкой фигуре, тревожно блестел стеклышками пенсне, наверное, сожалея, что ввязался в безнадежное дело.

Публика в зале суда зашумела. Двое конвойных с саблями наголо ввели подсудимого. Бейлис шел шаркающей походкой, втянув голову в плечи и робко озираясь по сторонам. Лицо его было бледным и измученным. Тюремное заключение не красит, а приказчик провел за решеткой более двух лет. Председатель позвонил в колокольчик, чтобы восстановить тишину, и задал подсудимому несколько вопросов:

— Вы мещанин?

— Да.

— Сколько вам лет?

— Тридцать девять.

— Вы еврей?

— Да.

— Постоянно живете в Киеве?

— Да.

— Женаты? Имеете детей?

— Да, имею пятерых малых диток.

— Господа защитники выступают по соглашению с вами?

Адвокаты как по команде обернулись к дубовой перегородке, за которой стоял Бейлис. Грузенберг успокоительно покивал подзащитному своей раздвоенной на конце бородкой. Председатель предложил подсудимому сесть, но Бейлис срывающимся голосом заговорил:

— Я не виновен… жил честным трудом… содержал жинку, детишек… вдруг меня схватили, привезли в тюрьму…

Болдырев равнодушно прервал его:

— После, после… О том, признаете вы себя виновным или нет, заявите после чтения обвинительного акта. Копию акта имеете на руках? А? Хорошо, садитесь.

Бейлис сел, положив руки на барьер загородки, явно не понимая, почему его оборвали и что происходит в суде. Между тем суд занялся обсуждением вопроса о свидетелях и экспертах, вызванных повестками, но не явившихся на заседание. Неявка некоторых свидетелей была признана уважительной: Наталья Ющинская скончалась, профессор Оболонский тоже умер. Кто-то уехал из Киева, например, содержательница бакалейной лавочки в доме № 40 Адель Раввич выбыла в Америку. Кто-то уклонялся от явки, как бывший начальник сыскной полиции Мищук и агент Выгранов. По поводу эксперта Сикорского прокурор посчитал необходимым сделать особое заявление:

— Профессор Сикорский страдает приступами удушья, наступающего после продолжительного и громкого разговора. Присутствовать на заседании в течении всего процесса Сикорский не может, но в продолжение 30–40 минут может давать показания…

Адвокат Грузенберг возразил:

— Болезнь требует внимания и известного снисхождения, это так. Но ведь нельзя же сказать, чтобы профессор приехал на тридцать минут! Кому достанутся эти счастливые тридцать минут — прокуратуре или нам? Эксперт должен выслушать мнение и других профессоров и ученых, а нам говорят, что он приедет сказать свое слово.

Защитники Бейлиса ходатайствовали о том, чтобы отложить дело из-за неявки важных свидетелей. Поверенный гражданской истицы Замысловский запротестовал:

— Мы просим дело слушать. Суду хорошо известно, с какими тяжестями для правосудия сопряжено откладывание такого сложного дела. Нельзя откладывать из-за того, что не разыскан свидетель Мищук. Говорят, что в этом взаимное противоречие — начальник сыскного отделения и не разыскан. Но в настоящее время это не начальник сыскного отделения, а лицо, лишенное особых прав за подлоги. Таким лицам свойственно уклоняться от суда.

Судьи удалились на совещание. После долгого перерыва они вернулись в зал и председатель суда Болдырев зачитал резолюцию:

— Суд постановил дело слушанием продолжить.

И сразу же после его слов в тесном зале, как на театральной сцене, начался первый акт драмы. Публике этот акт мог показаться однообразным и скучным, но для посвященных он был захватывающе интересным. Начинался отбор присяжных заседателей — тех двенадцати человек, разуму и совести которых вручалась судьба подсудимого. Опытные юристы знали, что яркие прения сторон зачастую значат меньше, чем эта рутинная процедура. Шахматный игрок сравнил бы происходящее с дебютом, от успеха которого зависит и миттельшпиль, и эндшпиль, и исход всей партии.

Тридцать очередных и шесть запасных присяжных, отобранных по жребию за три недели до начала судебных заседаний, ждали своей очереди. У Фененко екнуло сердце при виде домотканых свиток и пиджаков, но по-настоящему он забеспокоился, когда все интеллигентные заседатели начали брать самоотводы. Врач Ромашкевич представил свидетельство о занятости по службе. «Неужели врач не понимает, что нельзя доверять решение по такому делу темным людям?» — ахнул про себя Фененко. Адвокат Зарудный, словно услышав его мысли, вскочил со своего места и, задыхаясь от бронхиальной астмы, заговорил:

— Господин Ромашкевич… один из немногих заседателей с высшим образованием, чье присутствие крайне необходимо…

Но врач, не вняв призыву защитника, продолжал настаивать и был освобожден. Еще один интеллигентный заседатель убедительно просил отпустить его по болезни сына. Прокурор Виппер попросил слово и наставительно произнес, подняв к потолку костлявый палец:

— Несомненно лицам, которые попали в состав присяжных, особенно лицам крестьянского сословия, более чем тяжело присутствовать здесь на протяжении нескольких недель. Но они должны черпать утешение в том, что отправляют высокое дело правосудия.

«До правосудия ли нашему обывателю, не осознающему святости общественного долга!» — с горечью подытожил Фененко. К началу судебной сессии на очередных присяжных из дворян нападало поветрие самых разнообразных болезней, купцы подвергались внезапным несчастным случаям по хозяйству, чиновники проникались исключительным служебным рвением. Вместо них на суд являлись только свидетельства о болезни, ходатайства и просьбы различных начальников. Одни только крестьяне покорно несли тяжелую и разорительную для них повинность. Вот и сейчас председатель суда удовлетворил еще один отказ, сардонически ухмыляясь в роскошную бороду:

— Доверяя заявлению присяжного заседателя Науменко о том, что у него рана на ноге… Так-с, не угодно ли сторонам воспользоваться правом отвода?

Виппер отвел несколько заседателей, и защитники тоже постарались выбрать наиболее подходящих, заглядывая кандидатам в глаза в надежде определить затаившихся недоброжелателей. В числе отобранных остались только свитки, лишь один человек был в пенсне на длинном, закинутом за ухо шнурке. Наблюдая, как серую толпу присяжных подводят к присяге, как они шевелят губами, повторяя за священником слова: «Обещаю и клянусь всемогущим Богом, пред святым его Евангелием…», как они утираются, отходя от аналоя, Фененко с ужасом подумал, что это покорное стадо выполнит любую волю начальства. Заседатели удалились в совещательную комнату и вскоре вернулись. Один из них, тот самый в пенсне, искательно глядя на величественного председателя, объявил, что он выбран старшиной присяжных.