Свидетельство - Лайош Мештерхази

— Вы сказали: «бафысня»! — прыснула Манци.

— Ну и что тут смешного? Исхудала я так, что вот уж и протез зубной во рту не держится! Над чем тут смеяться?

Манци удалось наконец придать лицу серьезное выражение и с подобающей почтительностью слушать вдовушку. А та продолжала обиженно ворчать:

— Между прочим, промеж них тоже господа имеются. Что из того, что коммунисты они и так далее, а господа свои у них тоже есть. Офицер — и у них офицер. Так что можешь и ты найти по себе такого, что и заботушки с ним знать не будешь!

Манци засунула головешку подальше в печку, закрыла дверцу, греясь, постояла возле нее.

Видя ее колебания, г-жа Качановская на минутку остановилась, а затем снова принялась за свое:

— …Вон к Хорвату поместили на постой капитана одного. К настройщику роялей из двадцать пятого дома… На днях встречаю я жену Хорвата, за водой вместе ходили, так она такие чудеса про него рассказывает: он и деликатный, и такой вежливый… Настоящего чаю пачку им подарил. Звала Хорватша меня к себе на чай. Хочешь — можешь и ты со мной пойти…

Госпожа Качановская не ожидала столь быстрого действия своих слов. Не успела она умолкнуть, как Манци сняла вдруг с печки чайник с горячей водой, вылила воду в таз и ожесточенно принялась намыливать лицо, только что с таким тщанием разрисованное сажей.

— Ты в своем уме?

— А что? — докрасна натерев нос полотенцем, удивилась Манци. — Делаю, как вы сами мне сказали!

Но именно это всегда и выводит г-жу Качановскую из себя.

— От тебя никогда не добьешься: хорошо ли, плохо ли… Хоть бы буркнула что в ответ!

— А какая разница, хорошо ли, плохо ли…

Манци быстро, буквально в несколько секунд, оделась, выудив из кучи сваленной на кровати одежды полученную от Корнзэкерши шелковую блузку и теплую суконную юбку.

— Но ведь хочешь же ты чего-то от жизни?.. — настаивала г-жа Качановская. — Представляешь ее себе как-то?

— А зачем хотеть? Только настроение себе портить!

Манци присела на стул и, смотрясь в осколок зеркала, стала причесываться. Густые, спутанные волосы потрескивали, рвались, неохотно поддаваясь большезубому гребню.

— Человек, тетя Лина, что магазинная касса. Нажмут кнопку, он поворчит-побурчит немного, а потом и чек выскочит. Какая кнопка, такой чек… Да кнопки-то не я нажимаю…

— А кто же?

Манци пожала плечами.

— Другие… Весь свет! Я только одно знаю: пусть как есть, так все и останется… А я поворчу-побурчу и выдам чек… Мне и хорошо.

Вдове не хотелось пускаться в спор.

— Ежели русский капитан дома, — сказала она деловито, — я ему представлю тебя как свою дочку. Да брось ты помаду эту, пудру. И без них хороша. Капитан по-немецки знает, я сама с ним потолкую!

Снаружи кто-то сильно постучал в дверь — палкой или прикладом. Вдовушка, побледнев, вскочила. А Манци даже не вздрогнула.

Нетерпеливый стук повторился.

— Выйди ты… Ты выйди…

Страх у г-жи Качановской прошел, только когда из передней донеслось знакомое басовитое гудение Шани Месароша. Страх прошел — пришло новое беспокойство. Грузчик был необычно торжествен и важно-нетороплив; На нем было черное, вычищенное суконное пальто. В петлице — красная бумажная гвоздика, под нею — самодельная, вырезанная из жести пятиконечная звездочка, покрашенная суриком. И заговорил он не как всегда:

— Сабадшаг![50] Дворник наш прохвост, сбежал в первый же день. А я переехал в его квартиру: большая, отличная комната с кухней. Пью теперь только воду. Единственную бутылку вина, что мне досталась из Цехмайстерова тайника, и ту в комитет отнес. Потому как они меня в партию принять не захотели… Говорят, я «люмпен» и жизнь веду беспорядочную… А я за тобой, Манци, пришел… Тебе тоже теперь больше так жить нельзя. В порядок надо жизнь нашу приводить. Дружок мой, Янчи, в квартире младшего дворника останется! На одного места там хватит. А столоваться у нас будет…

Лишь теперь г-жа Качановская опомнилась.

— Как это у вас, господин Месарош, все гладко получается: ни с того ни с сего врываетесь в чужую жизнь? Интересно!.. Вламываетесь в дом и…

Этих немногих слов, этого злого, змеиного голоса оказалось достаточно, чтобы вывести Шани из его олимпийского спокойствия. Палка в его руке угрожающе вздрогнула.

— Вот что, госпожа Качановская… Я вам один раз уже все объяснял! А сегодня мне и говорить-то с вами не хотелось. Потому я сам, болван, привел ее сюда. Потому. Не знал я, что вы — старая сводня и только потому «честную жизнь» ведете, что и тридцать лет назад даже козлу вонючему в темную ночь не пришло бы в голову на вас польститься!

Голос Шани становился все громче, а лицо все багровее.

— Но позвольте!..

— Откуда же мне было знать, что ты и в церковь-то ходишь только затем, чтобы вымолить у господа бога патент на хорошенький бардачок где-нибудь на небе, только чтоб местечко среди облаков было бойкое…

— Да как вы смеете?

…А до той поры здесь, на земле, стараетесь, чтобы мужички-святые видели там, наверху, какая вы ловкая!

— Грязный святотатец! У меня в квартире! — взывала Качановская.

Но толстая палка грузчика снова угрожающе шевельнулась, и «честной вдовушке» пришлось прикусить язык.

— Думаешь, я не знаю, кто водил сюда немецкое офицерье? Думаешь, мне не рассказали, чем вы тут занимались вдвоем с этой птицеголовой святошей, женой настройщика?

— Манци, да избавь же ты меня наконец от этого…

— Ну нет! Теперь не то что Манци, а и вся святая троица с мамашей ихней не спасли бы вас… Так разделал бы в полоску, что хоть зеброй в зверинец отдать… Но ничего не поделаешь, сам бараном оказался, сам привел бедняжку к этой прожженной бестии!

— Манци!

Но Манци не вмешивалась в их дискуссию. Словно ничего не слыша, она собрала свои вещи и ловко засунула их в картонный чемоданчик.

— Неужто ты послушаешься его? Поверишь хоть одному его слову? Да неужто ты не понимаешь, куда он тебя ведет? Голодать, лестницы мыть! Грязь возить!

Но Манци сказала только:

— Целую ручку, тетя Лина! — торопливо чмокнула вдовушку в щеку и подхватила под руку вконец рассвирепевшего Месароша, который готов был уже наброситься на вдовушку с кулаками. Однако прикосновение руки Манци в единый миг утихомирило его, и они важно прошествовали к выходу. Чемоданчик он взял у Манци и вскинул себе на плечо.

Да, кто знает принцип работы кассового аппарата, тому все это будет понятно.

Город лежал в руинах — тревожный и обезображенный, но в душе Шани Месароша царило редкостное, доселе неведомое ему спокойствие. Правда, отказ в приеме в партию сильно резанул его по сердцу. В особенности не понравился ему этот желторотый барчук Эндре Капи. И как такие вообще попадают в партийное руководство? В партизанах был? А что про жену его рассказывают! Конечно, никто сам ничего не видел, все только «от других слышали»! Но все же! Впрочем, Капи как раз был за то, чтобы принять Месароша в партию. «Нет», — сказали такие же, как он, Месарош, рабочие.

Такие ли? Никогда даже от господ не выслушивал Шани столь обидных слов, как от этого быстроглазого Сечи, смазливого Хорвата, мудрого Андришко или того садовника из Крепости, которые в один голос твердили, что он, Шани, не «тот» человек, а может, и вообще не «настоящий» человек.

И не в том дело, что Шани имел судимость в прошлом, хотя товарищи долго и подробно расспрашивали его именно об этом. Ну, подрался, осудили. Плохо другое — и он уж и сам это чувствовал, — что голос у него пропитой, руки огрубели, инструмент из рук валится, и не молодой уже он человек, а до сих пор нет постоянного места работы, газет не читает, из книг — только про всякие приключения и что нет у него ни семьи, ни друзей. Вернее, есть один друг, Янчи Киш, совсем неграмотный… так тот и вовсе опустился, запил…

Собственная совесть уже давно подсказывала Месарошу то же, что услышал он от коммунистов: пора тебе, брат, Шани, навести порядок в своей жизни! Нет, они не отослали его, как некоторых других, к соц-демам или к «мелким сельским хозяевам», не посоветовали обратиться в «какую-нибудь демократическую партию». Напротив — приглашали на дни партийной учебы, заверили, что рады будут, если он станет помогать в работе…

Навести порядок в жизни? Что ж, будет порядок, теперь это все подтвердят в его доме, где он, Месарош, стал старшим дворником!

Навести порядок в личной жизни! Будет и это. И вот теперь ведет в дом Манци — не послушался отговоров Янчи. А что? Она такая же заблудшая, бесприютная душа, как он сам. Вернее, каким он был.

С горделивой осанкой нес он Манцин чемодан по улице. А за ними, прямой, будто аршин проглотил, вышагивал Янчи Киш. Мнения своего о Манци он, конечно, не переменил, но другу Шани остался верен. На лацкане парусиновой куртки Янчи красовался целый иконостас: сколько ни попадалось в его руки красных пуговиц, бумажных гвоздик, советских звездочек с солдатских пилоток — все находило себе место на его груди. Манци уже не раз подмывало сказать парню: «Увешался, будто конь на масленицу!» — но она смолчала.