Топи и выси моего сердца. Дневник - Дарья Александровна Дугина

дрон-дум металлом. Легкое электро, ненавязчивое техно, «польский минимал».

На просторах интернета появился новый музыкальный проект Dasein May Refuse.

Проект основан в первую очередь как интеллектуальное электро. Название отсылает к Мартину Хайдеггеру. Чтобы пройти путь обретения бытия, мы неизбежно проходим Dasein – «вот-бытие». В талую эпоху пост-модерна это вот-бытие становится неизбежно ускользающим. Неучтожимые языки пламени, охватывающего наш мир, мерами возгарающиеся и мерами потухающие.

Минималистичные аранжировки, несколько нот, брошенные вскользь с эффектом замедления, строгий текст Хайдеггера или же легкий напев на слова Ги Дебора разрушают представление современности о скольжении, вечном побеге от смысла.

Эта музыка не позволяет растворяться в ассиметричном забытьи карнавального танца, она приковывает в куб, выхода из которого не существует. Слушатель невольно становится узником смысла.

Флейта, блуждающая по ритмичному техно, строгий голос, малые выкрики из белый прозы французских сюрреалистов, загадочные напевы на французском из Рэмбо, следующий трек – тревожный призыв входа в композиции Das Geviert[506]…

Это вызов пост-модерну, проект – оседлать тигра, польским минималом, ненавязчивой мелодией обойти законы нашего времени.

Внутреннее королевство. Почему мы всегда молчим?

(2015)

17 / 07

Тишины.

Мне было столь туманно одиноко. Я редко писала, сохраняя осколочные ранения воспоминаний в памяти, думая таким образом сохранить самое внутреннее, нетленное. Редко писать было сложнее. Темпами в голове вбивались книги и образы, кадры проходили, исчезали в вихре не начавшейся тоски.

Меланхолия. Претерпевание. Мне было безоблачно грустно. Снова и снова. Сильней и сильней. Накаты.

Меня не могли спасти другие, меня не могла спасти внутренность. Внутреннее королевство, что иногда так тонко подхватывает, когда находишься на черте последнего времени. Проходили месяца. Прошла осень, которой не было, и мой дух был так слаб. Ничто не сменилось – ни кадры, ни улыбки, ни плоскости, ни холода. Я была столь потеряна. Я была столь далека.

Потери. Может быть мой январь даст мне крейсер. Я приеду в город, сочащийся снегом, ботинками буду его проступать, видеть сотни одиночеств.

Дым, дым – везде от луж, от отоплений. Дым греет города. Я буду в большом городе, запинающейся от мостовых улиц и вечной печали.

Люди, несущие смыслы. А я буду в людском потоке, как всегда. Миллионы одиночеств. Сотни галактик. И все об одном. Таинственные ключи. Снова в чистилище.

Мое одиночество ранит меня. Я не могу любить. Я снова не могу любить.

29 / 09

France.

Все оказалось просто. Просто я живая. Я умею страдать, умею улыбаться, быть счастливой, быть несчастной. Я жива, единственная среди мертвых.

Я видела Эдуарда К.[507]. Болезненное отношение к нему – русское отношение.

Я пересекаю французские поля. В этой стране я иду и слушаю «Я шагаю по Москве». Я сделаю многое в этой войне. Я сыграю важную роль в нашей борьбе. Умру на фронте, став национальным героем. Я сделала свой экзистенциальный выбор. – Нет (охи![508]) современному миру!

В поезде в сторону Анжера. О каком страдании я говорю? Я счастлива ныне. Париж передо мной. Моя воля! Мои силы! Моя вера, которая крепнет! От Эдуарда я возьму самое святое. Я вижу в людях святость. Я стану святой.

Темпоральное – объятие вечностью. Против вечности, объятой темпоральным – две геополитических доктрины. Фронт один и фронт два.

Пюй де Фу[509] – культурная революция.

▪ ▪ ▪

Я чувствовала кристальные родники внутри себя. Ощущение своей предельной внутренней чистоты. Французская современность сковывает. Вечный порочный круг праздника, который убивает. Общество потребления, где наслаждение комерсиализировано.

Я шла шатко по улицам убиенного либерализмом Парижа. Я шла без сил и без слез, разговаривая сама с собой по-русски, имея внутри опустошенность.

Я проходила французские салоны, я видела в них богооставленность. Это страшно видеть – тела без души.

Из меня выпивали силы, черная пневма, черная пневма!

Набережная смиренно перекатывала воды. Люди богооставлены. Париж погиб. Вы убили его – вы и я[510]. Пустыня вокруг – горе тем, кто несет в себе пустыню[511].

В этом центре ада я чувствовала внутри горение, слабое пламя, еще не погасшее.

Я всегда буду против. Против, против…Охи – Охи!

▪ ▪ ▪

Эдуард улыбался мне и говорил, что я бриллиантова и слишком невинная для этого общества. Я ответила сквозь сон – это так, для тебя тоже слишком. Эдуард был в вальсе сна, убиенный. Конец света – конец иллюзий[512], ты в иллюзии – положи себя на горизонт.

Больно видеть, что то, что в его взгляде я принимала за государственный переворот на Коморских островах, было на самом деле лишь желанием меня соблазнить.

Глядя на Парвулеско[513], я видела Жана, глядя на Эдуарда – я видела его отца[514]. Неоплатоническая оптика. – Взглянуть на скульптуру, узрев в ней Бога. Умение, довольно травматичное.

Я была знакома с черной пневмой Парижа. Она, подобно лоскутам черной лавы вулкана, пыталась объять мои ноги. Я сохраняла вертикаль.

В сердце еще есть птицы![515]

Внутри развернулась осень. Гадюк погиб в растлевшей разложенной черноте весны.

Я была уже почти мертва, а ведь это был лишь первый круг. Я погружаюсь в турбийон[516] смерти. Счастьем было бы найти себя в Донецке. Но я шла глубже.

Я хочу вернуться к той девочке, которая была внутри меня. Когда она погибла? Я чувствовала, как моя плоть чернеет, а тело становится фрагментом на оси приближения к концу.

Внутри меня была красная луна. Я снова предала себя.

28 / 10

По возвращении с похорон и поминок писателя Юрия Мамлеева[517].

Проводили, отпели, попрощались. Прикоснулись к иконе, лежавшей на его руках. Ушли, и он ушел.

Подбиралась слеза, легкая, скорей от ужаса перед смертью – не его, но вселенской. Ужас и хохот. Бросало от слезы к улыбке, от осознания величины потери до невиданной радости (хотелось хоровод водить).

Отпели, панихидой заволокло день. Сотня почитателей – и каждый, по-своему по-читает.

Выходят поэты, говорят общие фразы, запинаются. И все Мамлеева впопыхах пытаются осмыслить. И я в том числе. «Это знак, это метафизика, это новый стиль, это острая фраза.» А с Мамлеевым так не сыграть. Он смеялся из гроба. Ведь невыразим – невыразим как в чувстве, так и в эмоции, жесте, взгляде, шорохе или тени. Апофатичен. Со-крылся.

Когда он умер – по земле прошел мокрый туман, в листве закопанный, закоптившийся. И цвета – яростные, обостренные, трупные. Разлом между