Шахматист - Вальдемар Лысяк

1. Двойник из Гостыня

Понятное дело, что, ознакомившись с сообщениями Пирха, Бернтропа и содержанием Мемориала, во время написания книги, в июне 1975 года, я осуществил поездку в гостыньский монастырь, чтобы идентифицировать двойника в монашеской рясе, того самого «монаха Стефана». Это оказалось легче, чем я предполагал, по причине буквально сказочно гостеприимных и готовых прийти на помощь отцов филиппинов. Принимая меня в гостях по-старопольски (такого грибного супа, не говоря уже о телятине, я не ел никогда в жизни), они предоставили в мое распоряжение специальный кабинет для работы, весь свой архив и бесценные манускрипты[302]. Два из них оказались для меня особенно ценными[303]. На их основании я узнал, что «пешку Шульмайстера» звали Стефан Блажевский.

Он родился в деревне Зайончково недалеко от Умани 3 августа 1773 года, следовательно, был на четыре года моложе Наполеона. Первоначальное образование получил в школе отцов-василианцев в Шарогродзе, в Подольской губернии. Завершил образование он у отцов пияров в Немравицах.

Из сообщения Пирха я знал, что Блажевский пребывал в Париже в качестве делегата польского клира у Наполеона, но мне казалось странным, что уже после одного пребывания он «хорошо владел французским языком» (Пирх). Только лишь пересматривая гостыньские архивы, я узнал, что Блажевский был в Париже раньше, во время путешествия по Западной Европе. Он выезжал с Франциском Потоцким и его матерью, Анной из Мыцельских, супругой подкомория Потоцкого, будучи гувернером юного графского сына.

В Париже Блажевский должен был пережить какое-то серьезное потрясение, поскольку после какой-то ночи, заполненной внутренней борьбой («Разве в этом конец жизни людской, — говорил он сам себе, — чтобы забавляться, а потом что?…)[304], утром заявил, что немедленно покидает Францию. В гостыньскую Конгрегацию его приняли в светском состоянии 18 ноября 1801 года. В священники Блажевского рукоположил познаньский епископ Игнацый Рачиньский 21 января 1804 года.

Для меня было очевидным, что после завершения операции «Шахматист» и освобождения Батхерстом, ксендз Блажевский, передав письмо Батхерста Шульмайстеру, будет последним спрятан. Во всяком случае, ас и один из руководителей французской разведки и контрразведки должен был, в качестве последствия собственного предложения, сделанного в постскриптуме письма к Батхерсту, склонить Блажевского на какое-то время удалиться из монастыря, чтобы его не достали руки мстящих за измену организаторов операции. Эти предположения полностью подтвердились. На несколько лет, по разрешению конгрегации, отец Стефан удалился из монастыря и осел в Хоцешевицах, где обучал сыновей старосты Мыцельского.

В 1811 году он возвратился в Гостынь, но продолжал проявлять крайнюю осторожность, «раза два или три в течение жизни видели его в трехстах шагах за воротами, да и то он сразу же возвращался; из кельи своей не выходил, разве что в церковь и трапезную» (ксендз Бржезинский). До самой своей смерти Блажевский жил в келье на втором этаже, с окном на север и видом на расположенное возле монастыря кладбище. Занимался он чтением «книг, посвященных церкви и аскезе», в самом конце исполняя функции Сеньора и Секретаря Конгрегации. «Весьма милостивый к убогим, в тихости подавал крупные милостыни; хороший наставник младших священников и кандидатов в монахи, от него они впитывали дух аскетизма» (Пирх даже обвинил его в фанатизме, поскольку они не сошлись в мнениях о Лютере).

Тяжелая легочная болезнь, скорее всего, туберкулез, которую Пирх заметил у отца Стефана уже в 1826 году, заставила ксендза Блажевского под конец жизни отказаться от исполнения обязанностей священника. Освобожденный конгрегацией, он отдался научным трудам и перевел с латыни книгу Paedagogus Christiansus[305]. Умер он 2 марта 1849 года, а имя его еще долгое время вспоминали с глубочайшим уважением.

Хотя граф Эдвард Рачиньский в своих Воспоминаниях о Великопольске…[306], цитируя сообщение прусского офицера, которого заинтриговало лицо монаха, не сообщил, в каком году это происходило, во вступлении я написал, что это было в двадцатые годы XIX века. Особо уверен я в этом не был, но воспользовался логикой. Ведь в 30-е и 40-е годы лицо Блажевского было бы уже слишком постаревшим, чтобы вызывать связь с лицом Наполеона, который умер в возрасте 52 лет, в 1821 году. Только лишь из материалов монастырского архива я узнал, что работа Оттона Пирха, которой воспользовался Рачиньский, называлась Воспоминания о путешествии 1826 года. Таким образом, я получил очередное подтверждение.

2. Филадельфы

Россиянин Ефим Черняк в своей посвященной поединкам разведок в мировой истории книге, называющейся Пять столетий тайной войны, написал:

«Когда Наполеон пал, и начался период бурбонской Реставрации, много шума наделала мистификация популярного французского писателя Шарля Нодье, в книге «История тайных обществ и военных заговоров с целью низвержения Бонапарте» (Париж, 1815 г.). Нодье публично заявил, что в армии Наполеона существовала сильная роялистская организация филадельфов, состоявшая из офицеров-героев, романтических рыцарей правого дела Бурбонов. Сообщение Нодье содержало всего одну, зато существенную, ошибку. Такой подпольной организации, которую изобразил автор, вообще не существовало. Истинными филадельфами была небольшая группа молодежи, к которой присоединилось несколько офицеров…»

Представленное выше заявление содержит всего одну, зато существенную, ошибку. Оно абсолютно неверное. В нем Черняк представил мнение, широко распространенное несколько десятков лет назад, но сегодня уже совершенно не актуальное.

В прошлом веке, как правило, Нодье верили и писали о филадельфах как о факте. Но как только появилось несколько трудов[307], доказывающих, что Нодье лжец, который по заказу двора состряпал мистификацию с целью подретушировать образ практически бездействовавших в наполеоновскую эпоху роялистов, в энциклопедиях появился уже новый тон: филадельфы были малозначительной организацией масонского[308] или реформаторского характера в духе наивного романтизма и не имели ничего общего с внутриармейским заговором против императора. Как раз это мнение и повторил Черняк, причем, в тот самый момент, когда серьезная историография признала его ошибочным. Просто-напросто, Черняк воспользовался устаревшими источниками[309].