Ностальгия по настоящему. Хронометраж эпохи - Андрей Андреевич Вознесенский

упругие шампиньоны,

их выращивает Дали.

Но, увы, еще до Потопа

От рождения нам дана:

Одна Родина, одна жопа

И, увы, голова одна.

Трубка минуты две молчала – может, он осмысливал услышанное или просил секретаря найти нужную цитату. Наверное, так, потому что наконец трубка ответила: «Действительно, у Владимира Ильича встречается это слово – трижды, в разных стенограммах. Но читатели нас не поймут. Кстати, как там у вас: “Увы, одна голова”?» Я услышал угрозу: то ли мне, то ли он о своей голове задумался.

Но вернемся к архитектурным овалам. Тектоника хочет воспарить.

Бюро «Futuramа» выставило знаменитый объем жилища, к которому входящий должен прикоснуться ладонью – и куб завибрирует в такт вашему сердцу. Так вы становитесь соучастником создания. Кардиограмма красоты? Сердце вместо декора? Кардиодекор?

Вообще, в сегодняшнем зодчестве торжествуют метафизические идеи Захи Халид, выпускницы английской архитектурной школы. Объемная иракянка в черном платке на голове, она олицетворяла в 90-е годы романтический стиль, правда, почти ничего тогда еще не построив, кроме знаменитого бара с интергибельными интерьерами. Теперь Заха Халид стала коммерческим лидером и классиком нонконструктивистской архитектуры. Ее проекты – движущиеся, перетекающие из одной формы в другую, как кто-то сказал, «похожие на огни машин ночного города, снятые замедленной камерой». Менталитет человеческий не поспевает за зодчими. Самая земная, консервативная область искусства – архитектура – находится перед прыжком в откровение.

А как поэзия отзывается на эти изменения сознания? То, что раньше казалось изысканным приемом, даже трюком (палиндром, звуковая игра), ныне стало приемлемой для всех естественностью.

Еще в конце прошлого века мне открылась круговая метафора, когда одно слово перетекает в другое, создавая движение.

ШАЛАНДЫ – ШАЛАНДЫШАЛАНДЫША – ЛАНДЫША

Как в Бильбао, смысл, дыша, переходит от корабельной формы шаланды к задушевной форме ландыша.

Архивек

Архивек покидает нас. Архичудовищный, архимучительный. Архи – это означает «высший» по-гречески, то есть высший изо всех веков: архиволк, архивера, архиварварство – высшего ужаса и прозрения век.

Его художественный архив восхищает нас в Музее изящных искусств.

Когда-то я наивно и лихо подписывал свои первые сборники: «А. В. – XX в.» Столетие казалось бесконечным. И вот век кончился.

Каждый факт отныне становится исторической драгоценностью. Осторожно, двери закрываются!

Александр III и Иван Владимирович Цветаев останутся в истории: первый как патрон, второй как основатель Музея искусств, пережившего обе Империи.

Святая очередь на Волхонке к столетнему музею не иссякает. Юные умы пытливо оценивают классику современным взором.

Микеланджело ошибся? Почему на нас глядит среди мрамора и гипса необрезанный Давид?

Тяга к музеям отражает мировой процесс.

Помню, как трудно шло создание Музея Пастернака. Долгие годы интеллигенция боролась за него. Темные силы стояли насмерть. Пришлось, отступив от моих правил, писать письмо на Высочайшее имя – только тогда пробилось создание музея и чествование в Большом театре столетия гения, который при жизни отказывался от всяческих юбилеев и наград. Кстати, тогда мне так и не удалось пробить выступление на сцене Большого Владимира Васильева и Екатерины Максимовой, которые создали этюд для «Доктора Живаго». Тогда же впервые в Большом театре был применен киноэкран со слайдами. Пожарные пришли в ужас, когда я впервые на академической сцене зажег живую пастернаковскую свечу…

Ныне переделкинский музей стал местом паломничества тысяч. Я вижу через штакетник забора, как тянутся люди от своих невзгод и официальных торжеств в этот интимный храм. Стараниями Натальи Анисимовны Пастернак сохранена атмосфера великой дачи.

Век подбивает итоги. Следом создаются музеи Корнея Ивановича Чуковского, Владимира Высоцкого, Андрея Тарковского, Вадима Сидура, Булата Окуджавы. Мы – свидетели их жизни, ныне ставшей историей.

Живым музеем стал залитый ливнем стадион «Лужников», собравший со всей России поклонников Мика Джаггера – сухопарой реликвии рок-религии. Кельи школьников, оклеенные иконостасами рок-звезд и афишами, становятся крошечными музеями личных коллекций.

Не надо заводить архивов,

Над рукописями трястись, —

этот хрестоматийный завет Пастернак адресовал художнику. Но мы, свидетели его жития, должны заводить его архивы и трястись над его рукописями. Часто не замечают в следующих строчках лукавой оговорки поэта:

Позорно, ничего не знача,

Быть притчей на устах у всех.

Но если ты значишь кое-что, то и известность тебе не помеха.

Аллен Гинсберг, сегодняшний Уолт Уитмен, показывал мне железные ящики, заказанные для его архивов, которые он впоследствии продал за 1 млн долларов в Стэнфордский университет. Заболоцкий при жизни составил посмертное собрание сочинений. Каждый из людей должен посадить не только одно дерево – он должен спасти и выходить хотя бы одно древо памяти. Не всем дано, как Эрнсту Неизвестному, создать свое «Древо жизни». Но прутик может посадить каждый.

Сам я все не соберусь завести архив. Мучаю сотрудниц Литмузея, которые все пытаются заставить меня хранить рукописи.

Думается, что моя жизнь была не напрасна, хотя бы потому, что мне удалось спасти от уничтожения кусок деревянной решетки – той, на которую глядели перед смертью убиенные Романовы в Ипатьевском подвале. Именно она отразилась в их глазах. Это единственная достоверная реликвия, оставшаяся от той страшной ночи.

Боже, храни народ бывшей России! Решетка впечаталась в серых зрачках мальчика с вещей гемофилией. Не остановишь кровь посейчас.

Восемь лет все кому не лень глазели на их запыленные, измученные кости по телевизору – это была постыднейшая экспозиция Музея нашего столетия. Одну половинку решетки я на всякий случай отдал хранить в Миланский музей Фельтринелли, другая принадлежит сейчас Историческому музею.

В последние минуты века особенно звучат пророческие ноты Йозефа Гайдна: «Последние семь слов Христа». Миша Рахлевский, дирижер русско-американского оркестра «Kremlin», попросил меня написать новый текст к этому произведению. В предыдущую Пасху семь проповедей произносили семь иерархов всех ветвей христианской церкви – православный, католик, лютеранин… Условием было оставить часть евангелиевского текста.

Когда я начал писать, невольно звучала музыка стихов из «Доктора Живаго» о Христе. Это было современное прочтение Евангелия, то есть вечное, на которое оно и рассчитано.

Не дай бог, если живого Пушкина – озорника, повесу – заакадемичат сегодня.

Многие мои стихи вышли из-под Ижор Пушкина: «подижаяподижоры – подижоры-подижоры». Харизматический хорей гипнотизирует.

Гадание по абрису, разгадывание букв и чисел было духовным обиходом в пушкинскую пору. Достаточно вспомнить «Тройка, семерка, туз» – роковое предчувствие поэта. В этих цифрах предсказан год его гибели – 37-й. А туз говорит о дырке, пробитой пулей. Туз часто подкидывали, стреляя на пари. И гибельный возраст Пушкина предсказан: 37 + 1 = 38 лет.