Голубая акула - Ирина Васюченко

Муся пришла раньше, чем договаривались. Зачем-то ей требовалось зайти на рынок, и я согласился составить ей компанию.

Дело шло к вечеру. Базарная толпа редела, но народу было еще много. Мы проталкивались сквозь толпу, когда Муся дернула меня за рукав:

— Послушайте!

Бранились три торговки. Две толстухи — зеленщица и пирожница — наседали на тощую, как швабра, торговку рыбой. Несмотря на превосходство атакующих как в числе, так и в объеме, рыбная торговка сохраняла высокий моральный дух.

— Ты монашка худородна, чахоточна! — кричала зеленщица.

— Я монашка, но не чахоточна, — с неколебимой степенностью ответствовала тощая.

— Та щоб тоби на голову фляжку чертей, дрибных як мак! — надрывалась пирожница.

— Всех себе возьми, — хладнокровно парировала противница.

— О чем это они? — спросил я Мусю. Но она махнула рукой:

— Какая разница? Главное, смешно!

Вдруг я сообразил, что бабы бранятся на том самом месте, где прежде всегда сидела старуха предсказательница. Забеспокоившись, я прервал их дискуссию:

— Извините, здесь раньше была пожилая женщина с морской свинкой, гадалка. Вы не знаете, где она теперь?

— Не было никаких гадалок! — дружно в один голос отрапортовала мгновенно примиренная троица. — Это наше место, мы здесь второй год…

К удивлению Муси, я, не дослушав, грубо повернулся к торговкам спиной и поспешил прочь. «Кто не спрашивает, тот лжи не слышит», — прощально прошелестел в моих ушах древний голос, уже как бы и не женский, будто шорох сухих листьев под ногами случайно сложился в звуки человеческих слов. Что обещало мне тогда, давним июньским днем, «дрессированное морское животное»? — «Вы сможете закончить начатое дело». Вот я и заканчиваю его сегодня — эту тетрадь, ибо других дел у меня давно нет.

Светлана присоединилась к нам, когда мы уже стояли в очереди за билетами. Поеживаясь на зябком ветру, Муся вздохнула:

— Как обидно, что ни у кого из нас нет ордена!

— Еще не хватало! — фыркнула Светлана. — Ордена бывают только у стариков. — Тут она сконфуженно покосилась на меня. — Зачем тебе?

— Мама рассказывала, что с тех пор, как профессор Воробьев получил от советской власти орден, у них никаких забот с очередями. Жена ему так и говорит: «Надевай орден и ступай за керосином!»

В цирке было хорошо уже одно то, что удалось хоть немного отогреться. Представление шло обычным порядком. Не будучи ни знатоком, ни любителем циркового искусства, я вяло следил за происходящим, позволяя мыслям то перескакивать с предмета на предмет, то сонно замирать.

Наездница все же была: немолодая женщина в зеленом с блестками наряде. Ее появление оживило моих спутниц:

— Смотри, как она!

— Ох, да!.. Мы все-таки мало тренируемся.

— Но ты видишь? Она же старуха! У нее даже живот отвисает! Скоро она не сможет работать. Важно не упустить момент.

Сверкая и переливаясь, наездница выделывала курбеты на лошадиной спине. Мы сидели близко к арене, и я видел, какое у нее изможденное, погасшее лицо. Хотелось накинуть на ее нагие плечи что-нибудь теплое, усадить в кресло и напоить чаем. Я сказал это девочкам. Муся приуныла, Светлана же ответствовала задорно:

— Конечно, это тяжкий труд. Но мы к нему готовы.

Долгожданные гастролеры появились лишь в конце представления. Сначала дрессировщик, упитанный мужик в ярком костюме, подозрительно смахивающем на ливрею, щелкая кнутом, выгнал на арену берберийских львов-великанов. Это были угрюмые голодные твари незавидных размеров. Их хребты выпирали наружу, кожа складками болталась на ребрах. При их появлении Муська аж подскочила от негодования.

— Несчастные животные! — воскликнула она, не понижая голоса. — Когда папа нанимал завхоза для нашей больницы, он сказал маме: «Если завхоз будет кормить казенными продуктами свою семью, я ничего не замечу. Но если начнет таскать на базар, вышвырну». Этот укротитель таскает.

На нас зашикали. Высокомерно оглядев ближайших соседей, Муся заключила так же громко:

— Хорошо. Но все равно эти львы когда-нибудь его съедят. И будут правы!

Берберийские великаны, без особого толка потоптавшись на арене, потрусили в свои клетки, подгоняемые бичом. Затем дрессировщик возвратился, держа на руках симпатичного, но тоже изрядно заморенного львенка.

— Лев-лилипут! — прокричал он, без всяких предосторожностей бросая львенка на песок.

— Ползучий гад! — прошипела Муся. — Хоть бы не швырял так!..

Публика, при виде льва-лилипута утратившая последние иллюзии, стала подниматься с мест. Но гастролер в ливрее, казалось нисколько не смущенный, вдруг заорал:

— Слабонервных просят удалиться!

Уходящие приостановились. Однако, узнав из его дальнейших воплей, что иметь крепкие нервы — это еще не все и за созерцание монстров тропических вод придется сверх стоимости билета выложить еще двугривенный, опять потянулись к выходу.

Мы хотели последовать их примеру. Но, вспомнив, что на улице стужа, а паровика придется ждать минут сорок, решили остаться. Светлана ушла, она-то живет в Харькове и от паровика не зависит, а мы с Мусей пристроились к небольшой группке любопытных, не пожалевших двугривенного. Теперь публика сгрудилась в первых рядах и на самой арене.

Между тем укротитель вместе с помощником вывез на арену колесную тележку, на которой под покровом пестрой ткани возвышалось нечто прямоугольное. «Аквариум!» — понял я, чувствуя в груди знакомый холодок. Не люблю я их, тут уж ничего не поделаешь. Зато Муся приподнялась на цыпочки, чтобы лучше видеть, и возбужденно шепнула:

— Может быть, хоть это будет интересно?

Мне пока что было интересно одно: где я мог видеть дрессировщика? А я видел его. Эта лоснящаяся наглая харя мне положительно знакома. Я давным-давно не расследую преступлений, и такое любопытство ровным счетом ни к чему не ведет, но все же…

Игриво подергивая конец импровизированного покрывала, еще скрывающего аквариум от глаз публики, дрессировщик возгласил:

— Вы увидите монстров тропических вод! Вам откроется истинное лицо природы! Ее дикий оскал! Повторно прошу слабонервных удалиться! Драма, что сейчас разыграется здесь, не для их очей! — Учитывая, что слабонервные, если таковые здесь еще оставались, уже выложили свои двугривенные, он ничем не рисковал и, понимая это, продолжал без паузы: — Но для смелых и пытливых умов, для тех, кто бесстрашно вступает в будущее, это зрелище не только интересно, но и поучительно!

Жестом мага он сдернул разноцветную тряпку. И я увидел пирай. Они были покрупнее тех, что когда-то плавали в малом аквариуме господина Миллера. И цвет другой — эти были темными, почти черными. Но не узнать их я не мог. Те же маленькие въедливые рыльца с выступающей нижней челюстью, те же толстые животы, придающие пирайе в глазах непосвященных обманчиво добродушный вид.

— Карпы! — иронически вскричала Муся. — Это и есть обещанные монстры?

Дрессировщик плотоядно хихикнул:

— Здесь кто-то назвал этих рыбок карпами? Минуточку терпения, и вы убедитесь, как их несправедливо обидели. Это пирайи, товарищи! Во мгновенье ока они способны обглодать до костей тушу любых размеров. В условиях аквариума они несколько теряют свои естественные свойства. Но как только в воду попадает одна-единственная капля свежей крови, пирайи вспоминают, кто они!

С этими словами дрессировщик запустил руку в сумку, висевшую у него на боку, и вытащил маленького, кажется, еще слепого котенка. В другой его руке блеснула сапожная игла. Укол, писк, котенок падает в воду, и пирайи…

— Сволочь! — Муся непроизвольно сделала шаг вперед. Я успел удержать ее за локоть. Впрочем, прорваться сквозь плотные ряды зрителей она бы все равно не успела.

— Я же просил, чтобы чрезмерно сентиментальные заблаговременно покинули цирк! — благодушно смеясь, вскричал дрессировщик. — В наших людях еще слишком много неразумных пережитков прошлого. Котят топят все, у кого есть кошки. И никто не ужасается. Этот имел честь послужить науке, и что же? Непременно найдется какая-нибудь чувствительная барышня из «бывших»…

Расталкивая публику, Муська устремилась к выходу. Я догнал ее уже на улице.

— Сволочь! — повторила девочка, тяжело дыша. — Знать бы заранее, я бы камень захватила. Или молоток. Я бы ему показала чувствительную барышню!

— Не надо камня, — сказал я. — И молотка тоже. Всего этого совсем не надо, ты уж мне поверь.

Но она не слушала. Ее душил гнев. Да и откуда ей было догадаться, насколько хорошо я знаю, что говорю?

До вокзала я насилу доплелся. Моя одышка и неожиданная слабость, видимо, смутили Мусю. Одно дело слышать разговоры о том, что-де постоялец болен, и совсем другое — видеть, как бедняга разваливается у тебя на глазах. В вагоне девчонка долго молчала. Потом воскликнула: