Хоро - Антон Страшимиров

Внутри мерцала привернутая лампа, и белая ночь заглядывала в потолочное окошко. Около бочек, словно светляки, вспыхивали и гасли огоньки цигарок. Двое здесь или трое?.. Гм, подонки какие-то, отбросы с помойки русского царя, должно быть: ведь они и у нас тут разгулялись, мать их...[5]

Старый Капанов сел на низенький стул, насторожился.

— Сядь, Сыбчо. Дрангаз, полынной!

Сыбчо свернул цигарку и чиркнул спичкой — осмотрел находящихся в подвале.

— Кто вы такие, а?

Люди молчали. Сыбчо нагнулся к отцу.

— Крестьяне, отец. Словно бы малевцы. А ну-ка, обернись.

— А если и так. сынок, нам-то что?

— Они, отец, из Малева... те, которых избивали — в казарме — почище нашего.

— Ага!

Старик обернулся. Но в темноте он увидел лишь мерцанье цигарок.

— Это вы, друзья?

— За твое здоровье, дедушка Капанов!

— Пейте, согревайте душу. Пошевеливайся, Дрангаз!

Дрангаз поставил поднос на пол и ждал, когда ему расскажут, что случилось. Но Сыбчо огрызнулся.

— Ты что стал, как свеча! Убирайся! Мимо рта не пронесем!

Потом поднял стакан, повернулся к малевцам:

— Будьте здоровы, товарищи! За упокой души погибших... и тех, кто еще погибнет!

Подвал преобразился. Головы поникли. Снова они будто в казарме — малевцы, сапожники и другие, много других. Темнота, вонь... Слышатся стоны, пол залит кровью... эх!

Старый Капанов вздохнул. И опрокинул разом стакан полыновки. А боль его передалась, как зевота: вздыхали один за другим. Сыбчо глухо тянул: «Как хотите стерегите, я и так не убегу...»

Как они пели это там! Пели и плакали. Ладно.

— Что случилось, дедушка Капанов?

— Как же, случилось! Дрангаз не отворял, и мы...

— А мы подумали бог весть что.

Сыбчо закрутил ус.

— Что может случиться? Кому смех, кому горе.

— Так-то оно так.

— У Карабелевых — там этот начальник, косоглазый — мать его... Теперь ему сам черт не брат: умерла — средь свадьбы — старуха Карабелева.

— Да ну? Смотри ты! Везет этому кровопийце!

— Везет. — Сыбчо цедил сквозь зубы. — А эта толстуха Миче — Карабелева — теперь еще разжиреет... Так наплевать на братнину память — тьфу, гадина... ну, да ничего. Господь милостив. Придет же на нашу улицу праздник!

Цигарки разгорелись ярче и осветили бочки. — Да, придет и на нашу улицу праздник, не может не прийти!

Сыбчо потушил свою цигарку.

— А кто-то сейчас девку крал... Право слово! Ну и дела! Верно сказано: кому — смех, кому — горе. Так оно и есть!

Малевцы вытянули шеи.

— Девушку, говорите? Смотри-ка! Когда?

— Девушку. Украли.

— А когда, сейчас?

— Сейчас. Только что.

Крестьяне подтолкнули друг друга. Потом зашевелились, поднялись один за другим и пошли вверх по темной лесенке. Затянули пояса и исчезли в белой ночи.

Старик Капанов ничего не заметил. Сидит себе, нагнувшись над подносом, который Дрангаз поставил на пол. Курит и пьет. Не слышит, не думает; ничего уже не слышит и ни о чем не думает.

Но Сыбчо оглянулся вокруг и стукнул себя по лбу. Ба, не иначе, как малевцы заварили эту кашу, — их люди девку украли! Конечно, их рук дело! Выбрали времечко, ничего не скажешь, хе-хе!

Он вскочил, вытаращил глаза, жестом спросил Дрангаза: куда девались малевцы?

Дрангаз приложил палец к губам.

Однако немного погодя дверь вверху приоткрылась, показалась длинноволосая голова, и в подвал ворвался хриплый голос:

— Уходите, люди, проваливайте! Исчезайте сию минуту, чтоб потом нас не проклинать!

...Гм, а это что значит? Теперь поднял голову и старый Капанов. Но Дрангаз припер дверь: куда сапожникам идти в такое несуразное время? Хуже, если их поймают как раз теперь, когда творится невесть что.

Очевидно, Дрангаз кое-что знал.

Ну, это его дело!

— Дрангаз, полыновки!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дрожит белая ночь от трубного воя и грохота барабанов. Кажется, будто пули стучат по крышам, кажется, что вторгаются в город орды вражеские. Запираются ворота и двери домов; вспыхивает и гаснет свет в окнах. Кое-где опускаются старые, прогнившие, не закрывавшиеся много лет ставни. Да, всегда так бывало — из века в век, во все века!

Или нет, не всегда было так. Это что-то новое, совсем новое. Впрочем, всегда бывает ново, ново и страшно, когда землю устилают трупы.

...На базарной площади, среди города, поднялся столб дыма, разросся в черное облако, и вскоре заиграли языки пламени.

Белая ночь накалилась, стала красной.

Трубы истерически затрубили тревогу.

— Пожар!

Раздались выстрелы. Зачастили. Поднялся рев и потонул в женских криках:

— Господи, убивают! Опять убивают! Зверье!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Малевцы ползли вдоль заборов гуськом, озираясь, низко держа карабины.

Возле переулков, в тени фруктовых деревьев, собирались в кучу, осматривали соседние дворы.

— А можно было и без пожара, Васил, а? Маху дали.

Длинноволосый был вожаком. Он шел пригнувшись, сопя, то и дело оглядываясь на огненный столб посреди города... Страшно, беспричинно страшно. Малевцы задыхались, и все же их разбирало любопытство.

— А где невеста, Васил, а?

Длинноволосый не отвечал. Может быть, и не расслышал: оглушительна военная тревога.

Потом вдруг все стихло, словно кто-то оборвал трубные звуки и барабанный бой.

И забились сердца. Но ничего. Сейчас только бы выбраться из города, только бы опередить солдат!

— У-ух, вот-вот сердце лопнет... На войне не было так страшно. Почему это, Васил, а?

— Да, тогда стреляли вам в спину.

— Правда, что было, то было, хи-хи-хи!

Вошли в густой сад. Длинноволосый постучал по своему карабину. Малевцы присели.

— Свадьба!

Слышались шаги, кто-то прошептал:

— Пожар!

Новые перемешались со старыми. Заспорили. Длинноволосый не верил своим глазам: тридцать человек!

Нет, это безумие. Как будет кормиться, передвигаться такой отряд?

— Мы переберемся в Сербию, Васил. Только бы добраться до гор. Здесь жить больше невозможно...

Невозможно жить здесь... А народ куда переберется? Тоже в Сербию? Длинноволосый смотрел из-под насупленных бровей.

— Есть у вас хотя бы оружие?

— Какое там!..

Пошли, словно на выборы. Не хватает только сорвать каждому по подсолнуху, как тем, возле Огосты: саранчу пугать... Выпороть бы их!

«Им бы только митинговать!»

И потянулись длинной вереницей. Идут пригнувшись, задыхаясь. На перекрестках длинноволосый останавливается, пропускает мимо себя людей: учителя, наборщики, бухгалтера из конторы, студенты...

«Ждали манны небесной... Выпороть бы их!»

Люди, проходя мимо, так же внимательно всматриваются в длинноволосого: «Путаник... Экзальтированный тип... Ну, да ничего, сейчас от него польза!»

Да, каждый шел со своей думой. Иско понимал это. И не отставал от длинноволосого. Вообще-то, без сомнения, будущее принадлежит таким, как он, Иско. Какой смысл в индивидуализме, личном геройстве и прочем? Романтика, и ничего больше. Нет, прежде всего и важнее всего — классовое сознание, да!

— Теперь только бы пройти открытое место до гор, не так ли, Васил?

— А потом?

— Говорю, в лес поскорей бы попасть.

— А хлеб?

— Да там уж кто как выдержит.

— А кто не выдержит?

Иско опустил голову: неужели он тоже может с легким сердцем пожертвовать кем бы то ни было?.. Длинноволосый остро вглядывался в него: совсем еще дитя этот Иско. Артист. Ему бы по театрам петь и сытых ублажать. А туда же — о торжестве пролетариата заботится...

— Дети вы, Иско, сосунки. Все до одного.

Вздумали отнимать власть у царей, пап, патриархов... сокрушать военщину... А пошли с голыми руками, даже без куска хлеба, как на свадьбу...

Иско дотронулся до выщипанного подбородка. Болели израненные щеки. Ничего. А длинноволосый, конечно же, не прав. Пошли с голыми руками? Как на свадьбу? Нет, они пошли на смерть — с открытой душой, с пламенеющим сердцем! Вот что главное! И они погибнут, скрестив на груди руки! Потому что не оружие победит. Нет!

Победит масса, неисчислимость народных масс. Победят рабочие руки вместе со всем тем, что они творят — машинами и богатством.

— Классовая борьба, Васил, не вымысел. В определенный день и в определенный час, как один человек, поднимется пролетариат и скажет старому: стой! И все рухнет.

— И ни один ржавый револьвер не выстрелит?

— Разве в этом суть? — Иско криво усмехался. — И пушки будут стрелять, но победят не они.

— А в России, Иско?

— Что — в России! И в России, и в Азии, и в Африке, и, у нас, — всюду, где...

Впрочем, об этом долго рассказывать. Да и какой смысл спорить людям различных убеждений? Все равно они говорят на разных языках. Иско это хорошо понимал.

— Видишь ли, Васил, достаточно, чтобы Азия так же откололась, как откололась Россия. Европейская гидра сразу же рухнет. Иссякнут все источники.

...А открытое пространство за городскими виноградниками уже было видно: выступала вдали Средна-Гора. Скоро откуда-нибудь запоет пулемет. Пулеметная рота забралась, верно, на холмы и засела там.