12 новых историй о настоящей любви (сборник) - Джон Сковрон

– Не думала, что тот месяц моей жизни навсегда определит мою репутацию.

Хоуп, милая, как всегда, восклицает:

– Флора, наконец-то мы снова встретились!

– Привет, ребята, – отвечаю я.

– Прошу, скажи, что ты на геометрию, – говорит Трэвис.

Я киваю, не в силах вымолвить ни слова. Учиться с ними в одном классе – последнее, что я представляла себе, собираясь на летние курсы. Выбирая предмет, я думала о фигурах и логике, об углах и числах, незнакомцах и анонимности. А не об этих троих, которых, я думала, больше никогда не увижу. Не об этой девушке, в чьем присутствии у меня звенит в ушах и трясутся руки. Пока мы поднимаемся по лестнице, как бы я ни старалась смотреть в другую сторону, мой взгляд неизбежно падает на голую кожу на бедре Мими, в просвете между комбинезоном и майкой.

В девятом классе, когда я тусовалась в той же компании с Блейком, я уже знала, что наши отношения долго не протянут. Хоть мне и нравилось, как он меня обнимал и как смотрел на меня. Хоть мне и нравилось быть его девушкой. Потому что уже тогда из глубин моего сердца всплывали кое-какие истины обо мне. И теперь, стоя в этом коридоре перед уроком, посещать который мне совершенно не обязательно, они всплывают снова. Потому что именно Мими Парк их и пробудила.

Тогда у нее в ушах всегда торчал хотя бы один наушник, и она часто смотрела вдаль, склонив голову набок так незаметно, что это мог заметить только тот, кто был бы совершенно ею очарован. Однажды она спросила меня, не слышала ли я какую-то песню. Я сказала, что нет, и она вынула правый наушник и аккуратно вставила его мне в ухо. Это была песня «Come as You Are» Нирваны. Курт Кобейн был уже двадцать лет как мертв, и я слышала о нем, но никогда не слышала его музыку, а теперь он пел для нас обеих. Только для нас. Его голос звучал в ее левом ухе и моем правом. Мы прослушали всю песню, прямо при всех, и я улыбнулась и кивнула при первых же нотах, чтобы она не забрала у меня наушник, но после этого я не могла смотреть ей в лицо. Слишком много всего произошло, когда наши взгляды встретились. Я смотрела на свои «Конверсы» и обертку от жвачки, которая валялась рядом. На ее «Вансы» и желтый цветок, проросший сквозь бетон. Гитара звучала будто из-под воды. Текст был путаный и противоречивый, совсем как ощущения, когда стоишь в обнимку со своим парнем и слушаешь при этом музыку через одни наушники с девушкой, которую хочешь поцеловать.

Когда песня закончилась, она вытащила наушник из моего уха.

– Ну как тебе? – спросила она.

– Здорово, – ответила я.

И вот настало лето после одиннадцатого класса, и я вспоминаю, каково это, когда тебя выбрали из целой тусовки, чтобы вместе послушать песню. Вспоминаю, как я спросила ее, придет ли она на бал выпускников, а она сказала, что собирается в поход. Вспоминаю, как я плакала, когда рассталась с Блейком, и как жалела, что больше не будет этих послеполуденных часов в кампусе Портеро-Хай и этого всепоглощающего света, который заполнял меня всякий раз, как я видела Мими хотя бы издалека.

Мы подходим к кабинету. Они первыми переступают через порог и направляются к задним рядам. Если бы мой рюкзак еще висел у меня на плече, я бы пошла с ними и села сзади, но мои вещи лежат за первой партой. Там, где я их оставила. Пришлось бы идти через весь класс, собирать вещи, а потом идти обратно и проверять, осталась ли рядом с ними свободная парта. Не зная, нужна ли я им там – четвертый член команды, – я усаживаюсь там, где лежат мои вещи. Может, завтра все выйдет по-другому.

Мистер Траут стоит у доски. Я думала, ему нужно время, чтобы подготовиться к уроку, но вместо этого он нарисовал на доске гигантскую чешуйчатую рыбу. Когда все наконец посмотрели на него, он написал слово «мистер» прямо над рыбьим носом [3].

– Добро пожаловать на летние курсы, – говорит он, но спокойствие, которого я ждала от пребывания здесь, не наступает, потому что Мими тоже тут – сидит через пять рядов позади меня.

Вернувшись домой, я обнаруживаю, что там никого нет. Собираюсь повесить сумку на вешалку, но вдруг вижу на ней листок самоклеящейся бумаги с надписью «Оставить». Это медная вешалка с крючками в форме разных животных. Я провожу рукой по рогу носорога, по хоботу слона. Закидываю рюкзак на плечо и иду в гостиную, но повсюду замечаю записки. На часах на каминной полке написано «Продать». На портрете бабушки – знак вопроса. На журнальном столике, усеянном потускневшими кругами от кофейных и чайных чашек – «Сдать в комиссионку».

Смотрю на пол, аккуратно обхожу пришпиленные к коврам записки и направляюсь на второй этаж, в свою комнату. Бросаю рюкзак. Сбрасываю сандалии. Откидываю одеяло и забираюсь в постель. Сжимаюсь в комок. Заставляю себя заснуть.

И вот снова понедельник. Мими, Хоуп и Трэвис стоят перед открытой дверью кабинета, и я стараюсь набраться храбрости и заговорить с ними. Кажется, я облажалась. Надо было сесть с ними в первый же день или хотя бы во второй. А теперь уже прошло слишком много времени, они так и не предложили мне сесть с ними, а все наши разговоры состоят в основном из «привет» и «пока».

Но набираться храбрости мне не приходится, потому что Хоуп, заметив меня, восклицает:

– Флора, зацени татушку Мими!

Я подхожу к ним. На правом предплечье Мими красуется калифорнийский мак в натуральную величину.

– Не могу поверить, что мама тебе разрешила! – говорит Трэвис.

– Ну что сказать? Я дочь бунтарки.

– Красота! – говорю я. – Лепестки просто идеально вышли.

Я краснею, говоря это, потому что чуть не сказала, что она идеальна. Татуировка и правда очень красивая, но даже эти яркие краски бледнеют в сравнении с ее лицом, ее коленями, с тем, как она стоит сейчас перед нами, вытянув руку, без тени самолюбования.

– Я тоже хочу татуировку, – говорю я. – Уже придумала где.

Я показываю им место – на внутренней стороне плеча.

– А что там будет? – спрашивает Трэвис.

– Слово. Фраза. «Конец любви».

Мими щурит глаза.

– Это откуда?

– Сама придумала.

Это то, что причиняет мне боль. То, о чем я не могу говорить. Из-за чего просыпаюсь посреди ночи. Кажется, если бы я могла сделать что-то с этим, навсегда запечатлеть на своем теле, оно бы отпустило мое сердце.

– Похоже на фразу из песни, – говорит Хоуп. – Или из книги. Но не могу себе это представить в виде татуировки.

– Зато это будет предупреждением для других девчонок, – говорит Трэвис. – Все будут знать, что от тебя стоит держаться подальше.

Я снова краснею. Не думала, что я достаточно важная персона, чтобы меня обсуждали в Портеро-Хай. Но оказывается, это так. Поднимаю взгляд и замечаю, что Мими смотрит на меня.

– Ребята, – окликает нас мистер Траут из кабинета – возможно, это травмирует ваши хрупкие юные умы, но урок все же состоится внутри кабинета.

Я уже собираюсь идти за ними на последний ряд, но вижу, что там только три свободных парты, и сажусь на свое обычное место.

Сегодня мистер Траут будет рассказывать нам про многоугольники, хотя он еще этого не сказал. Но я догадываюсь, увидев фигуры, нарисованные на доске. Я знаю все названия. Треугольник, четырехугольник, пятиугольник, шестиугольник, семиугольник, восьмиугольник, девятиугольник, десятиугольник…

– Что у них общего?

– Это все геометрические фигуры? – звучат предположения. – У них прямые линии?

– Да, – соглашается мистер Траут. – А что еще?

Я записываю в тетрадь все, что знаю про многоугольники. Что они все – конечная цепь отрезков. Что у них есть стороны, и точки, в которых эти стороны соприкасаются. Что пространство внутри них называется «площадью».

Пишу про выпуклые и невыпуклые многоугольники. Про простые и звездчатые. Про равенство и симметрию, которые успокаивают мою душу. Мистер Траут говорит то, что я уже знаю. Кажется, ему скучно, но это не важно. Слова срываются с его губ, разносятся по классу, и я замираю, потому что знаю, что она тоже их слышит.

Когда я возвращаюсь домой, родители со своими самоклеящимися листочками стоят в столовой перед сервантом с посудой.

– Глянь-ка, – говорит мама, нахмурившись и показывая на сервировочное блюдо. – И о чем мы только думали?

Это блюдо они использовали постоянно, сколько я себя помню. На мой взгляд, в нем нет ничего плохого, но папа тоже хмурится и всплескивает руками.

– Ну что я могу сказать? – говорит он. – Это было в девяностые!

– В комиссионку? Ну, если ты не хочешь его оставить.

– Нет, точно в комиссионку.

Он несет блюдо к обеденному столу, который облеплен записками трех категорий. «Его», «ее» и «комиссионка». Последняя кучка самая большая и занимает почти весь стол.

– Вы хоть что-нибудь оставите? – спрашиваю я.

– О! – восклицает папа. – Привет, Флора!

Мама машет мне рукой.

– Я и не заметила, как ты пришла.

У себя в комнате я открываю учебник и начинаю делать домашнее задание, которое мне, как вольному слушателю, в общем-то не положено. Мистер Траут задал нам только задачи с нечетными номерами, но я собираюсь сделать все. Где-то на середине, когда я рисую циркулем идеальный круг, в дверь стучат.