Сборник рассказов - Пантелеймон Романов

А придут сумерки, на гору потянутся с подмороженными скамейками, салазками ребята. Сядут около церкви и, заправляя ногами в лаптях, понесутся вниз по проулку: с одной стороны — плетень, на который навален с гумен омет соломы, с другой — заиндевевший черный сад помещицы Иванихи.

Передние не направили на повороте и всей кучей полетели в снег; где руки, где ноги — смех, визг! Задние не удержались, сшиблись и посыпались тоже. Смех еще больше.

А потом, отряхнувши себя и друг друга рукавами и шапками, идут домой вереницей.

Уже солнце село, и сквозь белые пушистые от инея, перепутанные ветки сада мутно–розовая заря гаснет в белизне снега. Уж месяц взошел над селом и, как стеклышко, ясно засветился над церковью, и мороз сильнее стал щипать за носы и уши, а уходить все не хочется. И только когда звезды зажгутся на морозном небе, и заискрится от месяца синими огоньками снег, тогда потянутся по домам все в снегу, с розовыми щеками и носами ребята, а за ними собаки.

Звонок… звонит телефон. Алёшка подходит, одной рукой берет трубку, а другой зажимает ухо, чтобы лучше слышать.

— Квартира Баранова… что? Мы принимаем от семи часов. Хорошо, передам.

Не успел сесть, опять звонок.

— А, черти вас носят! — говорит он, подходя. — Аль–ле!.. Слушаю.

Говорит, очевидно, полная барыня, потому что тяжело дышит, и Алёшка даже в трубке слышит ее дыхание. Алёшка любит говорить по телефону потому, что его принимают за помощника присяжного поверенного и часто даже говорят заискивающим голосом. Алёшка все это учитывает, меняет голос и отвечает с избалованной небрежностью.

"Ладно! Болтай…" — думает он, слушая полную даму, и водит пальцем по стене. Потом вспоминает, что хозяин говорил о доверенности, и звонит Сотниковым.

— Аль–ле!.. Будьте добры, Александр Степанович просит прислать доверенность. Пожалуйста, а то мы беспокоимся.

Он кладет трубку, мешает в печке дрова, бьет по головешке кочергой, смотрит на искры и угли, от которых румянцем разгораются щеки, ворочает и думает, что в вегетарианской хуже кормят, чем в "Русском хлебосольстве" (там не наедаешься). Думает о новой барыне. У нее необыкновенно причесаны волосы, лицо у нее белое, тонкое, с черными бровями и родинкой с шерсткой на щеке. Когда она снимает шубку, то всегда шумит шелком, и от нее пахнет духами. И в квартире долго после нее остается тонкий аромат. Алёшка всегда чувствует какое–то сладкое волнение, когда вдруг на какой–нибудь вещи — ручке, пресс–папье — улавливает запах ее духов. Может быть, и у него, Алёшки все это будет. Ведь хозяина дед так же, как и его, гусей пас. Только бы постигнуть всю эту механику городской жизни, не ошибиться дорогой, как хозяин говорит:

— Не ошибешься — в люди выйдешь, а ошибешься — лакеем будешь.

Но он, кажется, постиг эту механику: надо не зевать во всех смыслах; угождать высшим и быть дерзким с низшими, уметь отличать достоинства "Русского хлебосольства" от вегетарианской.

Алёшка чувствует, что в нем самом уживаются в неизъяснимо близком соседстве то лакей, то барин. Если входит какая–нибудь большая персона, ноги его помимо его воли бросаются к вошедшему, юлят около него, руки тянутся помочь раздеться, снять калоши с него. Если появляется не персона, а бедно одетый человек, в Алёшке просыпается барин: у него — без всякого усилия с его стороны — все барское: шаг медленный, движения ленивые, тон небрежный. Так же изменяют его психологию деньги и безденежье. Если он при деньгах, т. е. в кармане у него есть трехрублевка, то он фертом входит в "Русское хлебосольство" и чувствует внутри себя ледяное спокойствие, небрежно заказывает девушке блюда. Если в кармане ничего нет, он робко жмется где–нибудь у окна булочной. Все время точно два Алёшки: один барин, другой холоп. И Алёшка любит барина и ненавидит холопа за его жалкий вид, когда даже голос куда–то пропадает.

Звонок… Алёшка вскакивает. Неужели хозяин так скоро? Нет, он входит без звонка, у него ключ есть. Алёшка открывает, и сердце у него сначала совсем останавливается, потом бьется так, что темнеет в глазах.

— Александр Степанович еще не приходил?

Это она. Ее рука в крошечной перчатке лежит на ручке двери. Вуаль с инеем от дыхания закрыла лицо до половины подбородка, так что сквозь сетку неясно видны ее румяные накрашенные губы.

— Нет, его… еще не было, — сказал Алёшка, чувствуя лакейский голос и лакейский выговор.

Она, с небрежной лаской дотронувшись теплой душистой перчаткой до его щеки, в шубке и шляпке проходит в кабинет.

— Я напишу ему записку.

Молодая женщина присела в кресло перед столом, приподняла вуаль до половины носа и задумалась, держа карандаш в руке; об Алёшке она забыла. Взгляд ее куда–то ушел, хотя она смотрит на бумагу. Вся ее фигура — в распахнутой черной бархатной шубке и черной небольшой шляпе — прекрасна. Ее глаза наполнились слезами, и она быстро провела по ним тонким белым платком. И Алёшке кажется высшим счастьем смотреть на нее, ждать машинального прикосновения ее руки к щеке.

Потом он видит, как она быстро, порывисто написала несколько слов своими тонкими в кольцах пальцами, запечатала в конверт и поставила его на видное место, прислонив к чернильнице.

Она ушла, и после нее остался легкий знакомый запах ее духов. А он глядел на тлеющие угли печки, забыв о том, что пора закрывать, и думал о том, что господа богато живут, наедаются всегда досыта, а все у них что–то неладно и жить им не легко.

— Эге, брат, опять мечтаешь! Печку закрывай.

Хозяин в распахнутой шубе и калошах проходит в кабинет и, увидев записку, разрывает конверт. Лицо его, сначала удивленное, становится радостным. Он весело оглядывается.

— Ну, Алексей Петров, крестись!

Алёшка удивленно раскрывает рот.

— Переезжаем на новую квартиру, на большую, тебя мажордомом сделаю.

Алёшка уже догадался, в чем дело, но ему хочется почему–то притвориться удивленным.

— Опять на новую? — говорит он и, разинув рот, стоит с кочергой около печки и смотрит на хозяина.

— Что рот разинул, как ворона?

— И новая барыня с нами? — говорит он.

— Ты почему знаешь? — хозяин смеется.

— И она с нами. И она с нами.

Алёшка видит, что хозяин весел, счастлив. Давай бог! Только надолго ли? Ведь квартир в городе много.

— Ну, слава богу, слава богу, — говорит хозяин и долго ходит по комнате. — Да как же я забыл позвонить, чтобы доверенность Сотниковы прислали?

— Я уже звонил, сказали, пришлют, — говорит Алёшка, мешая кочергой в печке.

Хозяин удивленно оглядывается.

— Сказал, чтобы завтра к девяти часам, а то ихнее дело не выгорит.

— Ай да Алексей Петров Сычев!.. Молодец! На тебя, брат, как нападет; иной раз тебя хоть в деревню отправляй, а иной раз — ты парень хоть куда. Где же ты нынче обедал?

— В "Русском хлебосольстве", — говорит Алёшка, гремя вьюшками в трубе. — Да плохо наелся.

— Так; ну сейчас наешься. Вот я, кстати, получил предложение на новое дело в три тысячи рублей… Одно к одному.. Как ты к этому относишься?

— Положительно… — говорит Алёшка, утирая нос и подбирая от печки веник и совок.

— Гм!.. Положительно. Губа у тебя не дура. Давай чай пить. Видно, возьмем тебя на новую квартиру. А если завтра придет дед да скажет: давайте мне моего Алексея Петрова Сычева землю пахать да навоз возить — к этому как ты отнесешься?

— Отрицательно… — хрипит Алёшка и бежит ставить самовар.

РЫБОЛОВЫ

— Получен приказ вернуть все взятое из экономии и передать в советское хозяйство, — сказал член волостного комитета Николай–сапожник, придя на собрание, — утаившие будут преданы суду.

Все стояли ошеломленные, не произнося ни слова. Только Сенька–плотник не удержался и сказал:

— Вот тебе и красные бантики…

— Велено проверить по описи, кто что брал из живого и мертвого инвентаря.

— Да для чего ж это?

— Рассуждать не наше дело. А раз сказано, значит должон исполнить.

— А ведь говорили, что все народное?

— Мало что говорили. Было народное, а теперь хотят сделать государственное. Ну, языки–то чесать нечего. Надо проверять.

— А что без описи взято, тоже отбирать будут? — спросил кузнец.

Все затаили дыхание.

— Постой, дай хоть по описи–то проверить, — сказал Николай, отмахнувшись от кузнеца, как от докучливой мухи.

Стали проверять.

— Двадцать дойных коров с молочной фермы роздано беднейшим и неимущим… налицо только пять. Куда ж остальные делись?

— Куда… ко двору не пришлись, — недовольно сказал кто–то сзади.

— Что значит ко двору не пришлись? Ты куда свою корову дела? — строго спросил Николай у Котихи.

— Издохла, куда ж я ее дела, — сердито огрызнулась Котиха, стоявшая в рваной паневе, с расстегнутой тощей грудью. — Навязали какого–то ирода, до морды рукой не достанешь, нешто ее прокормишь.

— Вот черти–то, — сказал Николай, — заплатишь, больше ничего.