Камень на шее. Мой золотой Иерусалим - Маргарет Дрэббл

В результате я почти убедила себя в самой неблагоприятной для меня версии. И в то же время в глубине души я знала, что это не так. Я знала, что он позвонит мне, что я ему нравлюсь и что он будет счастлив любить меня и дальше. Но я должна была приготовиться к худшему. Я не хотела быть обманутой. Я хотела быть готовой ко всему.

Джордж не позвонил. Через неделю я поняла, что он и не собирается, и перестала ждать. Я могла встретиться с ним, это было нетрудно, могла заглянуть в паб, могла случайно погулять по Аппер-Риджент-стрит или по Портленд-Плейс в нужное время, на гордость мне не позволяла. Если он не хочет меня видеть, думала я, то и я не хочу видеть его. Поэтому я намеренно держалась подальше от тех мест, где была хоть малейшая вероятность с ним столкнуться. Даже в Британский музей я стала ходить по другим улицам. А когда однажды мне пришлось провожать подругу по Уигмор-стрит, я почувствовала, что дрожу от страха и ожидания. Но в Лондоне легко уклоняться от встреч, и мне это прекрасно удавалось. Однако география района, где я жила, вдруг стала пугающе много для меня значить, окрестности превратились в карту моих слабостей и моей силы, в пейзаж, изобилующий мелкими трясинами и рытвинами, как тот, по которому когда-то путешествовал Беньян[7]. Я обходила стороной все места, где мы хоть раз встречались, и даже те, которые Джордж хоть раз упомянул; однажды я поймала себя на том, что делаю вид, будто мне необходимо что-то купить в магазине на Оксфорд-Серкус, но я успела вовремя себя обуздать. Я неукоснительно следовала своему решению, и когда одна неделя переросла в две, а потом и в месяц, менять эту линию поведения стало вовсе невозможно.

Я не сразу поняла, что беременна. Такая возможность, разумеется, приходила мне в голову с самого начала, но я гнала эту мысль прочь, уж очень она была нелепой и невероятной. Я принимала ее за проявление моей всегдашней боязни возмездия, а потому и не обращала на нее особого внимания. Когда наконец стало ясно, что я боялась не зря, я впервые в жизни совершенно растерялась. Этот момент я помню прекрасно: я сидела на своем обычном месте в Британском музее, подбирая какие-то сведения о сэре Уолтере Рэли[8], когда у меня, ни с того ни с сего, зашевелилось внезапное подозрение, которое, как всегда со мной бывает, мгновенно превратилось в полную уверенность. Я достала календарь и стала лихорадочно проверять числа, это было трудно, потому что я никогда ничего не отмечаю, и уж, конечно, такие прозаические вещи, как поведение моего организма, занимали меня меньше всего. Однако в конце концов после сложных вычислительных упражнений я все рассчитала и убедилась, что так оно и есть. Сидя за столом, я видела, как дрожит моя рука, державшая календарь. И впервые будущее представилось мне таким ужасным, что даже я, вечно ждущая возмездия и рисующая себе устрашающие картины, не решилась в него заглядывать. В голове было совершенно пусто — куда-то исчезли все мои обычные мрачные предчувствия — это ощущение казалось непривычным. В таком состоянии я пребывала минут пять, а потом с трудом заставила свое воображение заработать. То, что оно выдало мне, было отвратительно: джин, психиатры, больницы, несчастные случаи, деревенские девушки, топящиеся в прудах с утками, слезы, боль, унижения. Младенцы ни в одном из моих видений не фигурировали. Столь черные мысли не отпускали меня минут тридцать, а то и больше, и я стала подумывать, не уйти ли из библиотеки вообще или, по крайней мере, не спуститься ли выпить кофе. Но до времени, когда я обычно уходила, оставался час, так что пришлось корпеть дальше. Я столько раз мечтала нарушить свое правило и не высиживать положенные три часа за столом, столько раз отказывалась от соблазна поболтать с кем-нибудь и отвлечься от работы, что теперь считала себя обязанной досидеть назначенный срок, уставившись в поэмы сэра Уолтера Ралея и притворяясь, что внимательно их изучаю. Через некоторое время я поймала себя на том, что действительно внимательно читаю. Мой мозг, свернувший с проторенного пути под воздействием ужаснувшего меня поначалу открытия, стал почти независимо от меня возвращаться к привычным занятиям, и к середине дня выяснилось, что я сделала ровно столько, сколько наметила. Этот факт принес мне большое удовлетворение. Я была очень собой довольна. Идя по улице — мы должны были встретиться с Лидией и вместе позавтракать, — я нашла еще один повод быть удовлетворенной: теперь мне волей-неволей придется повидаться с Джорджем. Теперь у меня для этого есть предлог.

В тот же день я сообразила, что теперь у меня как раз еще меньше оснований встречаться с Джорджем, чем раньше. Я не сразу уяснила себе всю сложность ситуации, в которую попала. Когда же осознала, чем чреват мой обман, то поняла, что придется все держать при себе. Я не могла даже подумать, что на мой счет начнут строить догадки. И решила справиться со случившимся самостоятельно, и справиться как можно лучше.

После своего неудачного опыта с джином, о чем я уже рассказывала, я посоветовалась с одной из своих подруг по Кембриджу, которая делала аборт, и попросила у нее адрес и подробные сведения, что и получила. Я позвонила по указанному телефону, но номер был занят. Дальше этого я не пошла. Я не люблю вспоминать те первые месяцы, когда еще никто, кроме меня, не знал, что происходит, слишком сильно они смахивали на кошмар, на галлюцинацию, ведь каждое утро, просыпаясь, я думала, что это, конечно, сон, именно такой сон и должен был присниться мне под воздействием моего нонкомформистского чувства вины. Я даже думала, не являются ли эти симптомы, от которых я страдала, чисто психологическими. В конце концов я испугалась, как бы мое подсознание не сыграло со мной злую шутку, и отправилась к доктору.

Этот поход был для меня отнюдь не таким простым мероприятием, как можно предположить. Начать с того, что я вообще понятия не имела, к какому врачу следует обратиться. Прошло уже столько лет, как я болела в последний раз, что я даже не представляла, с чего надо начинать. По существу, став взрослой, я не болела ни разу. И ни разу не ходила к доктору. Единственный врач, которого я знала, был наш старый домашний доктор, живший недалеко от давно уже оставленной нами семейной резиденции в Пэтни, но мне было ясно, что он не годится. Я подумала, что, наверно, нужно обратиться к ближайшему врачу Государственной службы здравоохранения[9], но как узнать его фамилию и адрес? Живя в двух минутах ходьбы от Харли-стрит[10], я, замирая от ужаса, думала, что могу случайно забрести в какой-нибудь частный кабинет, где с меня сдерут пятьдесят гиней за совет, который я могу и должна получить бесплатно. Я — дочь своих родителей, и эта перспектива возмущала меня как с финансовой, так и с моральной точек зрения. С другой стороны, вряд ли было разумно отправляться к какому-то хирургу-недотепе, который только и мог практиковать в рамках государственного здравоохранения. Но именно это я и сделала. Однажды, возвращаясь с выставки работ одного из не слишком близких моих приятелей, я заметила в узком переулке, выходящем на Джордж-стрит, дверь с медной дощечкой, на которой значилось: «Доктор Моффат» Над дверью висел круглый фонарь, а на нем черными буквами было выведено: «Хирург». За дверью такого вида с меня вряд ли могли взять пятьдесят гиней, и я записала часы приема, решив прийти сюда на следующий день в пять тридцать.

Я выполнила свое решение. Визит к врачу явился для меня откровением. Посвящением в новую жизнь, в жизнь, которой отныне суждено было стать моей навсегда. Посвящением в реальность, если на то пошло. Хирургический кабинет открывался в пять тридцать, и я решила прийти точно к открытию. Я явилась туда в двадцать восемь минут шестого, полагая, что пришла рано и мне вряд ли придется ждать. Но открыв плохо покрашенную дверь, обнаружила, что приемная набита пациентами, терпеливо ждущими своей очереди. Их было человек двадцать, и я в нерешительности помедлила на пороге, размышляя, не лучше ли уйти. Но тут в приемную вышла женщина в белом нейлоновом халате и раздраженно проговорила:

— Да входите же, входите скорей и закройте дверь. А то в кабинете такой трезвон — работать невозможно.

Я покорно вошла в приемную и захлопнула за собой дверь. Мне было неясно, что нужно делать — сесть или сначала сообщить кому-нибудь свою фамилию или что-нибудь еще. Под множеством уставившихся на меня глаз я почувствовала себя беспомощной, выставленной на всеобщее обозрение. Через некоторое время женщина в белом халате, до этого разговаривавшая с глубоким стариком, который сидел чуть ли не в камине, где шумно горел газ, подошла ко мне и спросила с заученной невозмутимостью:

— Вы хотите проконсультироваться у доктора Моффата? Вы ведь, по-моему, новенькая?

— Да, — ответила я.

— А вы захватили карточку государственного здравоохранения?