Петербургские дома как свидетели судеб - Екатерина Кубрякова

счастливую жизнь в родной стране, переступая порог этого дома, она еще не знала, что все трудности, что были до этого, — и были счастьем, а в этих стенах ей скоро суждено познать, беду, разрушившую всю ее жизнь.

Пока же, въехав в две комнаты (одна — бывшая контора Полынова, выходящая окнами во двор, вторая — окнами на Кирочную), Людмила переводила дух, устраивая привычные для нее со времен первого замужества званые ужины и общаясь с полюбившейся ей соседкой Татьяной Щепкиной-Куперник, собиравшей на своей половине «последние остатки испарившейся эпохи» — артистов, театралов, исполнителей романсов: «Бывали дамы, затянутые в корсет, с пышными прическами и гипюровыми манжетками на черных шелковых платьях, их мужья слушали пение стоя и изящно аплодировали»[18].

Главной отрадой быстро разочаровавшейся и во втором замужестве Людмилы стала родившаяся вопреки желанию Изи дочь Аленка. Всегда мечтавшая о ребенке, но вынужденная по требованию первого мужа перенести несколько абортов, в этот раз Людмила настояла на своем и окунулась в материнство с головой, чем немало раздражала и Изю, и друзей-интеллигентов, в среде которых осуждалось превращение из творческой личности в «сумасшедшую мать», тратившую деньги на игрушки, убегавшую с литературных вечеров на кормления, запрещавшую гостям шуметь возле спящего ребенка и упрекавшую мужа в равнодушии. Не желая расставаться с дочерью, вместо яслей Людмила организовала здесь, в квартире, группу из нескольких детей, собиравшихся по очереди в гостях друг у друга для игр и обучения. Только Щепкина-Куперник, не имевшая собственных ребятишек, понимала соседку:

«Она любила мою дочку… В огромной комнате Татьяны Львовны была пропасть этажерочек, столиков… и все это было заставлено самыми заманчивыми безделушками — пастушками, танцовщицами, собачками…

Глаза у девочки горели, но она ни разу не посмела протянуть руку даже к маленькой Красной Шапочке. В награду за такое поведение Татьяна Львовна разрешала Аленке поиграть с диванными подушками. Их было не менее тридцати — от огромных парчовых, вышитых бисером, до круглых кружевных думочек величиной с яблоко.

Но самым сказочным… были коллекции бабочек. В плоских застекленных коробках они висели на стенах, не простые бабочки, а огромные тропические… величиной с птицу»[19].

Шесть лет проживут в этом доме, так и не зарегистрировав брак, Людмила и Изя с дочерью Аленкой, пока неожиданный стук в дверь не обрушится неминуемой бедой на их светлую квартиру на Кирочной.

Сначала арестуют Изю. Обвинив в заговоре против Кирова, историка сошлют на Соловки, где через год расстреляют (по официальным данным, через пять лет он умрет от инфаркта). Следом придут за женой «врага народа». Несмотря на отсутствие регистрации брака, 38-летнюю Людмилу за недонос на мужа вместе с 7-летней дочкой приговорят к ссылке в Архангельскую область.

«Я вошла в детскую. Леночка рисовала за партой… Дочка вскочила, подбежала ко мне и сразу спросила, почему наши вещи в чемодане. Я ответила, что мы должны ехать на Север… там мы будем ближе к папе… Девочка стояла в нерешительности… Но тут вошла Татьяна Львовна, улыбающаяся, веселая, подошла к Леночке и пригласила ее к себе на чай. Пробыла моя дочка у Татьяны Львовны не более пятнадцати минут и вернулась довольная… Татьяна Львовна говорила с ней о северной природе, обещала писать, просила присылать ей рисунки…»[20].

Кроме Щепкиной-Куперник, еще один человек не побоялся оказать поддержку ставшей неугодной гражданке, от которой в страхе отвернулись все многочисленные друзья, часто бывавшие на ужинах в этом доме и приводившие сюда, в детскую группу, своих малышей. Этим человеком был давний поклонник Людмилы — Михаил Зощенко, примчавшийся на Кирочную со свертком денег и обещавший писать. Эти-то невинные письма знаменитого литератора, найденные в архангельской ссылке у Людмилы, и станут главной уликой в сфабрикованном деле о ее несуществующей террористической деятельности. Ее ждут арест, разлука с Аленкой, удочеренной дядей, тюрьмы, лагеря, потеря здоровья.

Покинув этот дом на Кирочной, Людмила вернется в Петербург только спустя 17 лет и то с правом прописки только за городом. Долгожданная встреча с дочерью, мысли о которой стали единственной ниточкой, связывавшей Людмилу с жизнью, окажется холодной — выросшая в чужой семье 24-летняя девушка, вышедшая замуж за физика, попросит Людмилу не называться при посторонних ее матерью, ведь ни она, ни отец еще не реабилитированы. Работу пожилой и больной женщине найти было сложно, а на пенсию бывшая каторжница права не имела. Татьяна Львовна умерла. Вся надежда Миклашевской оставалась на старых друзей, дослужившихся до важных должностей. Например, на писателя Константина Федина, в молодости бывшего поклонником Людмилы, а ныне имевшего влияние как депутат Верховного Совета РСФСР.

Благодаря его поручительству, 58-летней Людмиле удалось добиться реабилитации для себя и для Изи. Единственная отрада, дочь Елена, умерла в возрасте 28 лет от тяжелой болезни, и остаток жизни слепнущая и больная старушка провела в крохотной комнате в коммуналке, избиваемая соседкой-алкоголичкой, зарабатывая гроши машинописью и до последнего дня описывая свои мытарства в мемуарах.

Литература

Архитекторы-строители Санкт-Петербурга… СПб., 1996.

Весь Петроград. 1915 г.

Гордин Я. А. Историк и жизнь // Троцкий И.М. III-е Отделение при Николае I. Жизнь

Шервуда-Верного. Л., 1990.

Миклашевская Л. Повторение пройденного. СПб.: Журнал «Звезда», 2012.

Усадьба Державина

(1794 г.; наб. реки Фонтанки, 118)

«Маститый Державин для заседаний «Бесед любителей российского слова» отдал великолепную залу прекрасного дома своего на Фонтанке. В этой зале, ярко освещенной, как во храме бога света… зимой бывали вечерние собрания «Беседы». Члены вокруг столов занимали середину, там же расставлены были кресла для почетнейших гостей, а вдоль стен в три уступа хорошо устроены были седалища для прочих посетителей, по билетам впускаемых. Чтобы придать сим собраниям более блеску, прекрасный пол являлся в бальных нарядах, штатс-дамы в портретах, вельможи и генералы были в лентах и звездах, и все вообще в мундирах. Часть театральная, декорационная, была совершенство… Чтение обыкновенно продолжалось более трех часов и как содержанием, так и слогом статей отнюдь не отвечало наружному убранству