Любовь и ненависть - Иван Шевцов

Неужели она догадалась, что я слышал разговор обо мне?

Высокая, стройная, она стояла у калитки и смотрела на меня. Я захлопнул дверцу. «Победа» рванулась. Синее платье с белым бантиком мелькнуло у калитки и растаяло. Мне стало грустно. Через пять лет она передаст мне карточки. Прикинул в уме — тысяча восемьсот дней. Почти вечность!

…Но вот пролетели эти пять лет и уже не кажутся вечностью. Я видел море и корабли, я плавал в штормовую погоду. Эти годы сделали меня моряком. Я, наверное, очень изменился — я сужу об этом по Марату: он сильно возмужал и окреп, сделался каким-то другим, совсем непохожим на того юношу, которого я встретил пять лет назад.

Меня и Марата называют друзьями. Я иногда спрашивал себя: так ли это на самом деле?

В Марате есть что-то подкупающее, но оно не совсем определенное, какое-то расплывчатое, туманное, именно «что-то». В нем много пыла, самоуверенности, решительности, но иной раз кажется, что все это в нем случайное, занесенное на короткое время. На людей он смотрит словно бы с недоверием. К моему другу Валерке Панкову относится снисходительно. Со мной держит себя на равной ноге, вроде побаивается меня, как это ни странно звучит. Валерка говорит, это оттого, что я ему нужен, что без меня он бы пропал. Я так не думаю: Марат не из тех людей, которые боятся пропасть. Я иногда вместе с ним занимался, помогал ему. Особенно в последний год. Ходили слухи, что из-за плохой дисциплины выпустят его младшим лейтенантом. Приезжал его отец, о чем-то разговаривал с начальником училища, с председателем государственной комиссии. Все обошлось для Марата благополучно. Многие находят его способным парнем, в характере которого соединились зазнайство и легкомыслие.

Тысяча восемьсот дней! Но удивительное дело — ярче всего мне запомнился самый первый из них — мое первое свидание с морем и те добрые, славные люди, которые тогда показали мне его: Дмитрий Федорович Пряхин и его дочь Ирина. К ним у меня сохранились чувства признательности и любви. И хотя с тех пор я не был у них на даче никогда, этот уголок часто стоит у меня перед глазами.

Дмитрий Федорович недолго был в училище: его перевели куда-то на Север командиром военно-морской базы. Об Ире я вспоминал все эти годы, хотя встречались мы раз пять, не больше. Теперь она невеста Марата, и мне остается лишь дружески позавидовать ему.

Запомнилось и еще одно: как-то раз, уже не помню за какие грехи, Марат был лишен увольнения в город. В воскресенье за завтраком он мне сказал как бы между прочим:

— Послушай, старик, у меня к тебе просьба.

— Пожалуйста, молодой человек, я готов выслушать вас, — дурашливо отозвался я, потому что меня всегда раздражало это идиотское обращение «старик». В нем было какое-то мальчишеское позерство.

— Нет, в самом деле, Андрей, я вполне серьезно, — продолжал Марат, не обращая внимания на мой тон.

— Так бы и сказал. Пожалуйста, выкладывай.

— Видишь ли, обстоятельства сегодня сложились не в мою пользу, — начал он наигранно, беспечно и витиевато. — Ты знаешь, что я сижу на мели. А меня тем не менее на берегу, у Медного всадника, будет ждать Ирина. Она, конечно, ничего не подозревает о моем «безвыходном» положении. Ты подойдешь к ней и все объяснишь.

— Сообщить ей, что тебя посадили на мель?

— Конечно нет. Об этом у нее и мысли не должно быть. Ты скажешь ей, что я получил особое задание, ну и тэ дэ. Короче говоря, скажи, что я нахожусь за пределами Питера, а когда вернусь, дам ей знать. А чтоб она не скучала, разрешаю тебе занять ее своим присутствием. — Но немного погодя передумал: — Впрочем, лучше не надо — пусть поскучает. Иногда это полезно.

— Что не надо? Встречаться с ней? — переспросил я в шутку.

— Встречаться обязательно, но ненадолго, — серьезно ответил Марат.

— А если она пожелает надолго?

— Скажи, что ты торопишься на свидание.

— К сожалению, этого я не смогу: лгать меня не учили ни дома, ни здесь.

— О, святая наивность! — патетически воскликнул Марат, подняв кверху руки. — Какая ж тут ложь? Это просто житейская бытовая дипломатия. — Он притворно вздохнул и произнес с сожалением: — Эх, бедняга Андрей! Трудно будет тебе жить с твоей прямолинейностью в век, когда от человека требуется максимум гибкости.

Его философия "житейской дипломатии" меня смешила, и только. Я был уверен, что Марат говорит чужие слова, случайно услышанные им от «гибких» людей, которым живется легко и сладко. Я не думал тогда, что сам Марат к этой философии относился всерьез, положительно.

Над Невой, над великим и вечным городом буйствовала голуболицая, широко улыбающаяся свежей зеленью бульваров, звонкоголосая и золотисто-ослепительная весна. И конь под Медным всадником, взметнувшийся испуганно над рекой, хотел вырваться из окружения праздничной толпы, в которой я без особого труда разыскал Ирину Пряхину.

Она была одета в светлый из тонкой шерсти костюм и светло-розовую блузку такого нежного цвета, который бывает на акварелях старых мастеров. Мое появление здесь она, должно быть, приняла за чистую случайность, но встретила меня очень приветливо и даже как будто обрадовалась. Лицо ее в венке золотисто-мягких волос, спадающих игривой волной на круглые красивые плечи, сияло, как солнце, как купол Исаакия, в тон воскресному весеннему Ленинграду.

Мое сообщение ее не очень огорчило.

— Что ж, служба есть служба, — сказала она как-то совсем просто, без сожаления. — Мне это хорошо знакомо и понятно. Отец тоже часто вот так подводил нас. Бывало, ждем его в воскресенье, билеты возьмем с мамой в кино, а он позвонит: не могу — служба. — И потом без всякого перехода: — А вы что собираетесь сегодня делать? Какие у вас планы?

Я пожал плечами:

— Да, собственно, никаких планов нет. Просто так вышел в город.

— Вот и отлично, — весело и обрадованно подхватила Ирина. — Мы с вами погуляем. День какой чудный!

Мы направились к набережной, постояли у еще не нагретого солнцем гранита, а потом пошли вдоль берега, в сторону Зимнего дворца. В руках у меня была книга Соболева "Зеленый луч". Она взяла ее у меня, ни слова не говоря, взглянула мельком и поинтересовалась:

— Вы, наверное, много читаете? Даже в увольнении.

— Эту я раньше читал. А сейчас увидел в киоске новое издание и вот купил. Пусть будет своя.

Это ей понравилось. Она сообщила, что тоже любит приобретать любимые книги и что, между прочим, своей настольной считает "Очарованную душу" Роллана.

— У вас есть… девушка? Знакомая? — неожиданно спросила Ирина.

— Нет, — ответил я сразу, застигнутый врасплох ее вопросом.

А она продолжала даже как будто с настойчивостью:

— И никогда не было?

— Нет, почему же, в школе были. Но только так, просто знакомые.

— Почему? Вы нелюдим?

— Не знаю. Я, наверное, еще не нашел ту, которая ищет меня.

— Не встречали девушку, которая вам нравится?

Ее искренний, дружеский тон, естественность и простота располагали к откровенности, внушали доверие, с ней было легко говорить, и я ответил напрямую:

— Встречал. Только я ей не нравился.

— Почему вы так думаете? А может, нравились, — заметила она, и, как мне показалось, с хитринкой.

Ну и пусть. Я и в самом деле имел в виду Ирину и даже хотел, чтобы она догадалась. Потому и ответил:

— У нее есть жених.

И наверно, лицо мое и смущенные глаза выдали меня. Она решила вовремя прекратить этот скользкий разговор, закончила его ничего не значащей фразой:

— Ах вот оно что. — И тут же предложил: — Хотите, я вас познакомлю со своей подругой?

— Попробуйте, — ответил я без особого энтузиазма.

У Зимного дворца Ирина спросила меня, люблю ли я Эрмитаж.

— Конечно. Только Русский музей мне больше нравится, — ответил я, думая о другом.

А она весело и даже с радостью поддержала меня:

— Представьте, и мне тоже. А Марат, наоборот, Эрмитаж больше любит.

Мне это было известно со слов самого Марата. Но Ирина сообщила улыбаясь:

— В Эрмитаже ему нравится скульптура второго этажа, потом канделябры, люстры, вазы и другая дворцовая утварь. Странный вкус, правда? — В словах ее не было осуждения.

— Просто у нас разные вкусы, — резюмировал я. — Марату нравится оперетка, балет. А мне больше — драма.

— Вы не любите музыку? — Ирина подняла на меня свои большие небесно-синие глаза.

— Нет, почему, музыку я люблю, только не всякую.

Ни в Эрмитаж, ни в Русский музей мы не пошли.

Было бы непростительно в этот весенний день находиться в помещении. Мы направились к Летнему саду. И всё говорили, говорили, прямо и откровенно, как старые друзья, встретившиеся после долгой разлуки. Между нами не было ни тени равнодушия или натянутости. Ее глаза то искрились, то становились задумчивыми, то выражали удивление. И о чем бы ни говорили, разговор непременно касался Марата. Она что-то взвешивала, анализировала, запоминала. Я догадывался: Ирина хочет лучше знать Марата, и я боялся быть причиной каких-либо недоразумений между ними. Мне даже казалось, что она читает мои мысли. Я только было подумал: "Не сказать бы чего-нибудь лишнего, Марат ведь мой друг", а она уже рассуждает вслух: