Любовь и ненависть - Иван Шевцов

Я ответил, что никогда не переписывался с ней, и осторожно спросил, писала ли она ему. Он отрицательно покачал головой. Я смотрел в его маленькие карие пытливые глаза и читал в них невеселые мысли: "Значит, и ты о ней ничего не знаешь? А я-то думал…" Может быть, это были не его, а мои собственные мысли и он читал их в моих глазах.

Мне определенно нравился этот человек, бросивший Ленинград, где его оставляли в аспирантуре, научную работу. Ради чего? Что влекло сюда этого хрупкого юношу?

— Не скучаете? — спросил меня Шустов.

— Некогда. Все время на корабле.

— Не верю, — сказал он, испытующе глядя мне в глаза. — Вы говорите неправду. А это?

Он кивнул на фотокарточку. Трудно было возразить. Действительно, я лгал, говоря, что не скучаю, но скука эта посещала меня не так уж часто.

— А я скучаю, — признался он. — Давайте будем скучать вместе?

У меня здесь не было близких друзей, и вот человек, понравившийся мне с первого взгляда, предлагает свою дружбу. А я не ответил, по существу, не принял его дружбы. Я боялся. Чего? Да как сказать, может, боялся иметь рядом с собой друга, влюбленного в мечту моей юности, почувствовал в нем соперника. В то же время мне нравились чистота его чувств и несколько наивная доверчивость.

Мы простились тогда с чувством недоговоренности. Но я был уверен, что время все утрясет, оно, невзирая ни на какие обстоятельства, не подчиняясь никаким авторитетам, лицам и рангам, сделает свое, только ему подвластное дело. И оно, это время, представлялось мне не только мерой расстояния от одного события до другого. Я видел его более образно: оно казалось мне огромным, вечно вертящимся колесом истории, в котором бурлило, точно горная река, то, что мы называем жизнью.

Время шло. Оно пробило брешь в полярной ночи, и в эту брешь сегодня впервые выглянуло солнце. Мы ходили встречать его. То есть что значит ходили: поднялись на невысокую скалу здесь, недалеко от причала, и приветствовали столь долгожданное солнце.

День выдался как по заказу: небо легкое, просторное, без единого облачка. Снежно, морозно, и видно далеко. Полдень был отмечен величественным зрелищем. В двенадцатом часу зардел южный горизонт. Сначала розовые, нежные тона с яркими переливами. Потом краски становились все гуще и сочней, они разливались во все стороны: прямо на глазах разгорался багровый костер, раздаваясь вширь и ввысь. Казалось, где-то далеко на юге полпланеты горит, а пламя от этого необычного пожара вот-вот вспыхнет и растопит глубокие северные снега.

И вот показалось солнце, молодое, свежее, заискрились холмы по ту сторону залива. Первое после долгой ночи солнце ослепительно сверкало среди снежной белизны. Но это продолжалось недолго: солнце показалось и скоро опять ушло. Лишь подожженное им небо горело немногим дольше, до первого дуновения северного ветра, пригнавшего от полюса темно-синюю рыхлую тучу. Она быстро набухла, раздалась, закрыла собой небо, запорошила белыми мотыльками, точно хотела напомнить нам, что впереди еще морозный март, снежный апрель и что живем мы в краю холодов и метелей.

Был воскресный день, матросы отдыхали. Одни на катке, другие на лыжах, третьи в кино ушли, а я после встречи солнца решил в одиночку побродить по окрестностям Завирухи на лыжах. Хотелось хотя бы на часок отрешиться от нелегких забот нашей повседневной службы и остаться наедине со своими мыслями и чувствами. Встреча с Василием Шустовым, короткий разговор с ним разбудили в душе и памяти приятные воспоминания о быстро промчавшейся юности, о годах, проведенных в Ленинграде, о прожитом и пережитом, которое теперь, на расстоянии, казалось ярче, отчетливей и проще.

Глава вторая

Мы толпимся у массивной двери, на которой несколько повыше сверкающей медной ручки висит дощечка с надписью: "Приемная комиссия". Там, за дверью, решается наша судьба, и каждый из нас, кандидатов в Высшее военно-морское училище, с волнением ожидает, когда и до него дойдет очередь предстать перед комиссией. Каждый пытается сейчас мысленно проникнуть в просторный кабинет, где за длинным столом сидят бывалые моряки, капитаны всех рангов во главе с адмиралом, и представить, что и как там происходит. Мы разговариваем вполголоса, прислушиваемся. Но за дверью ничего но слышно. Всей стаей жадно набрасываемся на выходящих из кабинета:

— Ну как?

Отвечают по-разному. Одни безнадежно машут рукой и отводят в сторону взгляд, другие неопределенно пожимают плечами, третьи сдержанно улыбаются, должно быть уверенные в удаче.

Но точно никто ничего не знает: списки зачисленных в училище будут вывешены завтра…

Нас вызывают по алфавиту. Я знаю: моя очередь последняя. В школе ребята завидовали мне: я был последним в классном журнале, и меня действительно учителя спрашивали реже других. Сейчас же мне досадно, что тягостное ожидание продлится еще долго.

Нас становится все меньше. Вот вышел долговязый белобрысый юноша. В списке он был предпоследним. Лицо у него бледное. Он хочет улыбнуться, но улыбка не получается. И вдруг как выстрел:

— Ясенев!

Это меня. Как неожиданно прозвучало это слово! Я торопливо, словно боясь опоздать, открываю дверь. Навстречу мне движутся два огромных окна, раскрытых настежь, и длинный зеленый стол, за которым сидят те, кому дано решить мою судьбу. Год назад я уже был в этом кабинете. Тогда меня не приняли. Некоторых членов комиссии я узнаю. Хорошо, если бы они меня не узнали. Председатель комиссии, бритоголовый, с мягким добродушным лицом адмирал Пряхин — я запомнил его фамилию, — смотрит на меня совсем дружески и, мельком заглядывая в бумаги, повторяет мое имя:

— Ясенев Андрей Платонович? Помню, помню, встречались однажды.

Он загадочно улыбается. Я вижу, как у глаз его сходятся мелкие морщинки и затем, словно по чьей-то команде, вмиг разбегаются во все стороны.

Я краснею, как мальчишка, пойманный в чужом огороде. Офицеры о чем-то негромко переговариваются, — должно быть, о том, что я уже однажды пытался поступить в их училище и они мне любезно отказали.

— Ну, так чем же вы занимались этот год? — спрашивает адмирал ровным, мягким голосом, в котором вопреки моему ожиданию слышатся дружелюбные, располагающие интонации. А в глазах все те же веселые огоньки и доброжелательность.

Я стараюсь быть по-военному кратким: работал каменщиком на стройке.

— Почему вас не приняли в прошлом году? — сумрачно интересуется капитан первого ранга, тучный и мрачноватый на вид человек, и мне кажется, что в его вопросе припрятано нечто каверзное для меня.

Ну что ж, пусть. Я отвечаю честно, прямо, по-комсомольски:

— На вступительных экзаменах получил одну четверку, из-за нее не прошел по конкурсу.

— Значит, все пятерки и одна четверка! — не спрашивает, даже не уточняет, а как бы напоминает членам комиссии адмирал.

— А по какому предмету была четверка?..

Худенький низкорослый полковник, задавший вопрос, смотрит на меня, нацелившись маленькими быстрыми глазками.

— По литературе.

Адмирал смотрит в бумаги, лежащие перед ним, и не без одобрения объявляет:

— На этот раз у него все пятерки. И даже по литературе.

— Тогда скажите, — быстро обращается ко мне полковник, — какой русский писатель, в каком году и на каком корабле совершил кругосветное путешествие и написал об этом книгу?

Вопрос, конечно, не из мудреных. Я ответил без излишних подробностей:

— Иван Александрович Гончаров в тысяча восемьсот пятьдесят втором году отправился в кругосветное путешествие на фрегате «Паллада». Первым командиром «Паллады» был Павел Степанович Нахимов.

Полковник, очевидно, остался весьма удовлетворен. Он одобрительно закивал головой. Тучный капитан первого ранга, угрюмо уставившись на меня, поинтересовался моими родителями. За меня ответил адмирал:

— Мать работает в колхозе в Брянской области, отец — партизан Отечественной войны — повешен фашистами.

По всему было видно, что адмирал настроен ко мне доброжелательно. После его слов все приумолкли. Я почувствовал неловкость. Адмирал вдруг спросил, глядя на меня строго и решительно:

— Ну а что вы будете делать, если мы вам и на этот раз откажем?

Я ответил не сразу: нужно было преодолеть растерянность от неожиданного вопроса. Неужели опять придется возвращаться домой, так и не повидав моря? Я перечитал книги, кажется, всех знаменитых писателей-маринистов, а моря еще никогда в жизни не видел. Правда, я мог посмотреть его в свой прошлогодний приезд сюда, в Ленинград, мог сделать это и сейчас. Но я дал себе слово: встречусь с морем только после того, как меня зачислят курсантом военно-морского училища.

Адмирал и члены комиссии ожидали моего ответа. Они не торопили меня.

— Что ж, — сказал я негромко, проглатывая застрявший в горле неприятный комок. — Пойду опять дома строить, по вечерам учиться буду. А на будущий год снова приеду к вам.