Полиция памяти - Ёко Огава

вскрытия, но ничего подозрительного не обнаружил.

— «Внезапный удар прискорбной болезни сразил ее, когда она ассистировала нам при выполнении секретного задания, в связи с чем примите наши самые глубокие соболез…» — зачитал папа вслух письмо из полиции. Для меня все это звучало как заморская тарабарщина, и я не поняла ни слова. Я просто стояла и молча смотрела, как папины слезы капают на бледно-лиловый конверт и расплываются едва заметными пятнышками.

— Качество бумаги, шрифт и водяные знаки были точно такими же, как в письме, что когда-то пришло твой маме, — продолжала госпожа Инуи. Узлы обоих шарфов были крепко затянуты на ее шее. Ресницы подрагивали на каждом слове.

— А уволиться, что, нельзя? — спросила я.

— Уволишься — увезут силой! — ответил профессор, не задумываясь ни на миг. — Не помогаешь зачистке — зачищают тебя самого. И семью твою, разумеется. Просто ловят одного за другим и увозят… не знаю куда. В тюрьму? В концлагерь? На смертную казнь? Что бы там ни было дальше, — судя по их методам, лучше не будет точно.

— И вы решили все-таки поехать туда? В этот… Генный центр?

— Нет! — Оба супруга дружно, как по команде, покачали головами. — Мы идем в убежище.

— В убежище? — Это слово я уже слышала.

— По счастью, нам удалось связаться с подпольщиками, они готовы спрятать нас в безопасном месте. Туда мы сейчас и отправимся.

— Но ведь вы потеряете и работу и все, чем жили до сих пор… Разве не безопаснее подчиниться приказам? Ваши дети совсем еще маленькие…

— В застенках Центра о безопасности можно сразу забыть. Хотя бы уже потому, что сам Центр — один из проектов Тайной полиции. А этим людям доверять нельзя. Как только я стану им не нужен, они пойдут на крайние меры, чтобы обеспечить секретность…

Профессор выбирал слова осторожно, боясь напугать детей. Те, впрочем, вели себя тихо. Мальчик рассматривал кусок необработанного мрамора — то поглаживал, то поворачивал ее так, словно искал внутри некий потайной механизм. Его небесно-голубые рукавички были совсем простыми, их явно связали вручную, а чтобы какая-то одна не потерялась, соединили длинным шнурком, продетым в рукава пальто. Когда-то такие же были и у меня, подумала я. В угрюмом сумраке подвала только эти рукавички, пожалуй, еще излучали мир и покой.

— Да и помогать в таком деле, как зачистка памяти, мы физически не способны, — добавила госпожа Инуи.

— Но если прятаться в убежище, как быть с деньгами, питанием, школой? А вдруг заболеете? Да ладно бы только бытовые вопросы! Что вообще от вас четверых останется?!

Все-таки слишком многое пока было для меня непонятным. Гены, расшифровка, секретные лаборатории, подпольщики, явки — все эти слова, зудя несмолкающим хором, роились в моей голове, не находя никакого выхода наружу.

— Этого мы и сами не знаем, — ответила жена профессора, и глаза ее наполнились слезами. Но она не плакала.

Как странно, подумала я: слезы есть, но они не проливаются. Видно, ей так горько, что плакать она просто больше не может.

— Все случилось так быстро, времени совсем не осталось, — продолжала она. — Что брать с собой, что оставить — мы даже сообразить не могли. Какие уж там мысли о будущем! Схватили то, что первое попалось под руки. Оставлять ли деньги на картах или всё обналичить? Сколько одежды с собой брать? А сколько еды? А куда девать Мидзорэ́, нашу кошку?

Прозрачные слезы все-таки побежали по ее щекам. Дочка достала из кармана платок, протянула матери.

— Ну, а кроме этого, — добавил профессор, — пришлось решить кое-что еще. А именно — как быть со скульптурами, что подарила нам твоя мама. После нашего исчезновения полиция перевернет все наше жилище вверх дном — в поисках любой подсказки, куда мы могли сбежать. Растопчет и разорит все, что от нас осталось. И мы решили сберечь хотя бы часть того, чем дорожили до сих пор. Просто раздать эти вещи кому-то — слишком опасно. О существовании подполья должно знать как можно меньше народу.

Я кивнула.

— Так что прости за неудобство, но… Те несколько работ твоей мамы, что она подарила нам… Можешь оставить их у себя? До тех пор, пока мы не сможем встретиться снова?

Не успел он закончить фразу, как его дочь очень быстро и ловко, словно по заранее отрепетированному сценарию, достала из холщовой спортивной сумки пять небольших статуэток и расставила одну за другой на столе.

— Вот этого ба́ку[3] она изготовила нам на свадьбу… Вот эту куколку — к рождению дочки… А эти три передала нам за день до того, как ее увезла полиция.

Фигурки баку — зверя, которого я никогда в жизни не видела, — мама очень любила и часто вырезала из кости. А круглую большеглазую куклу к рождению их дочери, как обычно, выстрогала из дуба[4]. Такая же кукла есть и у меня.

А вот остальные три статуэтки сильно отличались от первых двух. То были абстрактные объекты, похожие на головоломки из кусочков дерева и металла. Каждый размером с ладонь и грубый на ощупь — ни шлифовки, ни лакировки. Собранные вместе, все три вполне могли бы образовать какую-то композицию или еще одну фигуру, хотя казались никак не связанными между собой.

— Но я даже не знала, что мама оставила вам… такое! — призналась я удивленно.

— Мы тоже не подозревали, что эти работы превратятся в память о ней. Но сама она, похоже, это предвидела, — ответил господин Инуи. — Все эти фигурки она вырезала по ночам в подвале, забыв о времени, поскольку не знала, когда еще ей предоставят возможность хоть что-нибудь изваять. А когда передавала их нам, сказала, что оставлять такое здесь, в мастерской, не имеет смысла…

— Но сейчас мы хотим, чтобы они были у тебя, — подытожила госпожа Инуи, складывая носовой платок во много раз.

— Э-э… Да, конечно! Я их возьму с радостью. Огромное спасибо, что так заботитесь о маминых работах!

— Ну, вот и славно. Хотя бы они не попадут в полицейские лапы!

И профессор слабо улыбнулся.

Я понимала, что этим людям придется уйти еще до рассвета, и очень хотела что-нибудь сделать для них, чего бы мне это ни стоило. Но что именно — даже в голову не приходило.

Я поднялась в дом, подогрела на кухне молоко, налила в большие кружки и принесла вниз. Стараясь не шуметь, мы тихонько чокнулись и стали молча пить его. Время от времени кто-нибудь поднимал глаза от кружки, словно желая что-то сказать, но не находил слов —