Меня зовут Жаклин. Отдайте мне меня. Повести и рассказы - Виолетта Лосева

Вадима, как правило, по вечерам нет дома и, поэтому, когда мы рассказываем ему о том, что звонила «мама», он нагло усмехается и говорит: «Ну, в следующий раз передайте ей от меня привет!»

Я чувствую, что они обижены на Аллу, хотя, на первый взгляд ни Ника, ни Вадим ничем не обделены.

С Вадимом мы встречаемся иногда утром. Он забегает на кухню проглотить чашку кофе и сказать мне какую-нибудь колкость. Если я молчу, он уходит быстро. Если я начинаю формулировать что-то в ответ, завязывается дискуссия, фривольный тон которой мне очень не нравится.

– Всегда мечтал о такой девушке – скромной, работящей труженице, – говорит Вадим, разваливаясь на стуле, – одеть бы тебя поприличнее – можно было бы приударить.

Я бы многое могла ему сказать в ответ, но пока молчу. Вадим продолжает:

– Ты бы купила себе что-нибудь новенькое, поярче. Посмотри на Тамарочку – блестит бриллиантами, как елка. Ей перьев в волосах не хватает…

Я вижу, какие взгляды он иногда бросает на Тамару, и в очередной раз убеждаюсь в мужской низости.

– Мне нравятся твои ноги, – Вадим пытается погладить меня по боку, – если надеть на тебя приличные колготки – ты будешь неотразима.

Я стараюсь не слушать его болтовню и продолжаю помешивать овсяную кашу для Тамары. Она очень тщательно следит за своим питанием, и я каждый день готовлю ей что-нибудь полезное и малокалорийное. Кухня залита ярким зимним светом. Голые ветки деревьев за окном покрыты снежком и у меня легко на душе. Минут через десять Вадим отчалит в институт и до его прихода все должно быть тихо и спокойно.

– Слушай, а чем ты занимаешься в воскресенье? – спрашивает Вадим, – читаешь умные книжки? Тебе никогда не хотелось пожить настоящей жизнью? Отдаться настоящему мужику? Так же можно в девушках остаться до конца дней!

Он наверняка знает мою историю, но я не возражаю. Я стою спиной к нему и делаю вид, что его слова меня совершенно не касаются. Семен Михайлович уезжает раньше и сам варит себе кофе. Вот бы он решил забирать своего оболтуса с собой! Тогда моя служба в этом доме была бы просто приятной.

– Слушай, дай-ка еще кофейку, – Вадим, кажется, и не слышал, что есть такое слово «пожалуйста».

Самое смешное, что мне он не кажется злым. Просто он играет свою роль. Иногда фальшиво. Чувствуется, что папа «давит» на него своим величием. Мальчик понимает, что ему до папы бежать еще и бежать. Да и в итоге ему не никогда не быть таким, как Семен Михайлович. И это его злит. Для всех он – папочкин сынок. Наверное, в подростковом возрасте это его раздражало. Сейчас он решил подтвердить мнение о себе и подчеркивает при любом случае – да, я такой, да, будущее мое обеспечено, да, я избалованный и хамоватый. Имею право!

– Кофе ты варишь очень средненький. Наверное, привыкла пить растворимую дрянь?

– Сделать тебе бутерброд с собой? – спрашиваю я, чтобы он, наконец, уже заткнулся.

– Я сегодня обедаю в ресторане, – усмехается он, – знаешь, возле универа открыли замечательный ресторанчик. Для тебя, пожалуй, там дороговато, но готовят хорошо. Не сравнить с тем, что ты тут клепаешь для нас. Лучше бы папашка нанял повара… Конечно, я мог бы пригласить тебя в этот ресторанчик, но, ты же понимаешь, что за это нужно хорошо поработать…

– Ты опоздаешь, – говорю я не оборачиваясь, выключаю кашу и накрываю кастрюльку крышкой.

– ОК, – Вадим встает и обнимает меня сзади. У меня в руках ложка в каше, я поворачиваюсь, пытаясь вырваться. Кухня у нас просторная, но для таких движений все-таки маловата.

– Испачкаешь меня – сама же будешь чистить! – шепчет он мне в ухо и пытается поцеловать.

Я, наконец, отталкиваю его, и он отстает без борьбы.

– Пока, Золушка. И кто это додумался назвать тебя Элеонорой?, – бросает он на прощанье и уходит. На кухне становится еще светлее.

Ника болеет и лежит у себя в спальне с температурой.

Я беру завтрак и иду к ней. Мне немного трудно подниматься по лестнице с подносом – и как это официанты умудряются ничего не пролить?

Ника болеет уже третий день и с каждым днем относится ко мне все мягче и мягче. Тамаре она откровенно грубит, и та старается без особой нужды не навещать свою падчерицу. О, Боже, какое сказочно-жестокое слово! Вадим, кажется, вообще забыл, что у него есть сестра. Если бы он не был таким нахально-задиристым, я бы сказала ему «Вас двое, и вы должны объединиться против этого жестокого мира. Раз уж вам обоим так нужно кому-то противостоять». Но он не заходит в комнату Ники и почти не встречается с ней. Обычно, Семен Михайлович подвозит ее к гимназии, но сейчас, во время болезни, они почти не видятся. Он уезжает гораздо раньше и приезжает, когда она уже, наверное, спит.

Я захожу в ее светлую комнатку и думаю – как, наверное, приятно понежиться в постели, когда за окном ноябрьский морозец, а у тебя есть полное право сидеть дома.

– Как дела? – спрашиваю я и ставлю поднос на тумбочку. Температура у Ники невысокая и она, конечно, могла бы спуститься вниз. Но она, как всегда, не горит желанием кого-то видеть и принимает мою заботу с благодарностью.

– Немного лучше, – отвечает Ника. Она только что проснулась, и в глазах ее еще остался сон.

– Еще не умывалась? – спрашиваю я.

– Сейчас умоюсь, – послушно говорит девочка и идет в свою ванную комнату. Как это здорово, когда у каждого своя ванная!

На Нике ярко-красная пижама с капюшоном и вся она такая маленькая и беззащитная. Я несу ей вслед тапочки.

– Не ходи босиком, – советую я.

– Спасибо, – шепелявит Ника, потому что во рту ее – зубная щетка, – папа уехал?

– Да, давно уже.

– Слушай, там где-то внизу моя тетрадка по физике. Притащи, а? – Ника тоже редко говорит «пожалуйста», но ее просьбы звучат как просьбы, и я не обижаюсь.

– Скажи конкретнее, где, – прошу я.

– Кажется, на столике возле вешалки, – поясняет Ника, – если эта дура никуда не засунула.

Мне не нужно иметь большой фантазии, чтобы догадаться, что «дура» – это Тамара. Она, практически, никогда ничего не убирает, но Никину тетрадку может спрятать нарочно. Такого еще не было, но мы с Никой знаем, что это может случиться.

Я делаю каменное лицо. Девочка не должна говорить такое при мне. Но не учить же мне ее, как нужно разговаривать с горничными. Тем более что сейчас я, кажется, единственный человек, с которым она не в ссоре, не считая отца, которого она любит, но считает, что он ее предал.

Работая в этом доме, я все больше и больше понимаю, что семейные проблемы у всех одинаковы – только кто-то уезжает в Париж, а кто-то в Ивановку, кто-то не видит своего ребенка из-за работы, а кто-то из-за развлечений, кто-то бесится от бедности, а кто-то «с жиру».

– Чем сегодня будешь заниматься? – спрашиваю я.

– Да, пора бы вспомнить, чему учат в школе, – шутит Ника.

– Умница, – говорю я, – когда время дойдет до математики, зови меня. Можешь рассчитывать!

Ника целует меня в щеку – раньше такого не было – и я ухожу искать ее тетрадку опять с чувством жалости – она такая одинокая в этом доме!

На кухне сидит Тамара в светло-зеленом пеньюаре и с распущенными волосами – пьет кофе и листает журнал.

– Наверное, остыл уже, – говорю я, – давай сварю новый?

– Ерунда, я его разогрела, – отвечает Тамара. У меня нет богатого мужа, домработницы и такого дома, но я не стала бы пить разогретый кофе. Но – это ее право. Никак ей не удается стать по-настоящему «дорогой» женщиной. Наверное, это не только статус. Ей не хватает ПОРОДЫ.

– Я тебе сварила овсянку, – я протягиваю ей фарфоровую мисочку, – будешь?

– Давай, – Тамара вздыхает, – скоро уже ржать начну как лошадь от этого овса. Но, ничего не поделаешь – надо!

Я уважаю ее за это. Каждое утро Тамара взвешивается на супер-точных весах. Если прибавилось сто грамм – она тут же ограничивает себя в, и без того постной, еде.

– Хоть бы сахарку положила, – шутит Тамара, когда я подаю ей мед.

– Кушай кашу, кашалот, – шучу я в ответ.

Я люблю, когда у нее такое настроение. Она редко бывает веселой и открытой. Общение с Тамарой приучило меня к тому, что ее настроение может измениться в любой момент и поэтому я всегда настороже.

– Как там наша больная? – ее вопрос содержит в себе определенное количество яда. В подтексте – желание выяснить, навещала ли я уже Нику и не отдаю ли я предпочтение девочке, желание подчеркнуть, что больная – совсем не больная и нечего с ней так уж возиться. И, может быть, что-то еще, но я не успеваю понять, что.

– Наверное, совсем расхворалась, бедняжка, – язвительно произносит Тамара.

– Нике немного лучше, – замечаю я.

– Ах, как все рады! – в голосе Тамары слышится бессильная злость, – Подумаешь, простудилась. Нужно теперь, чтобы весь дом стоял в карауле у ее постели? Семен вчера просидел с ней весь вечер. Хотя она вполне могла бы спуститься вниз!