Рассказы - Игорь Малышев

Я рано осиротел, и сначала был взят на воспитание своим дядей-сапожником, но, тот, увидев, что подмастерья из меня не выйдет вовеки, отдал меня на воспитание монастырской братии. Он видимо решил, что Господь Бог позаботится обо мне лучше него и сумеет сделать из меня своего послушного слугу. Дядя два года пытался научить меня ровно отрезать кожу для обуви, но я научился лишь ловко портить ее, спихивая вину за это на плохой инструмент, неровные лекалы и простуду, от которой у меня ужасно дрожат руки. Большего он от меня не добился. Мести двор, таскать с рынка продукты, купленные теткой мне было неинтересно, и я при случае сбегал куда-нибудь. Чаще всего просто ходил по городу, рассматривая людей. От детей меня отстранили после того, как я заснул, укачивая своего племянника, а тот тем временем вылез из люльки, вскарабкался на стол, и съел там пять пуговиц, которые служанка собиралась пришить к дядиному кафтану. Пуговицы потом благополучно вышли естественным путем, но мое появление рядом с детьми с тех пор приветствовалось не более чем хорь в курятнике. Душеспасительные беседы о пользе учебы сапожному ремеслу, подкрепленные постукиванием метлой и болванками для обуви по всем членам моего тела, не возымели действия. Дядя решил предоставить заботу о несчастном сироте тому, кому было угодно допустить его появление на свет столь никчемным — Господу Богу, или его ближайшей представительнице на земле — Матери Церкви. Мать Церковь охотно взялась за это неблагодарное занятие и даже кое-где преуспела.

Монастырский устав строг, братия поднимала меня ни свет ни заря. Заставляла умываться холодной водой из бочки, и давала грубую холстину вытереть лицо. Ночи в горах студеные, и поэтому вода в бочке по утрам часто покрывалась тонким ледком, ломать который было небезопасно. Однажды, вскоре после моего переезда, я сильно порезал палец о его острые края. Впрочем, при этом я обнаружил, что и раны в монастыре заживают гораздо быстрее, чем в миру. Когда отец — настоятель увидел меня сосущим кровоточащий палец, он взял меня за руку и оглядел ранку.

— Ну, какие пустяки. Сейчас будет немного больно, надо потерпеть. Ты ведь храбрый мальчик, и не боишься боли?

Я отрицательно покачал головой, а он тем временем сильно сжал края пореза и что-то неслышно зашептал. Закончив, он перекрестил меня и потрепал по голове.

— Вот и все.

Палец больше не кровоточил.

— Иди. Время утренней молитвы. Возблагодари Господа за его доброту.

Тогда мне впервые показалось, что отец-настоятель напоминает стальной клинок, выкованный древними мастерами. Взгляд его был холоден, в нем чувствовалась твердость и ясность. Мир отражался в глазах, как в полированном лезвии стилета. После общения с ним во рту остался железистый привкус, какой бывает в горных ручьях, неподалеку от мест, где добывают руду.

Молиться я любил. Мне было нечего скрывать от Бога, и он видимо знал это. Слова молитв, повторяемые братией, высоко возносились под самые своды церкви. По утрам там гнездился мрак, еще более сгущаясь от света свечей, зажженных в алтаре. Церковь нашего монастыря, по слухам, одна из самых больших в Италии и одна из самых высоких. Конечно она меньше собора святого Петра в Риме, но не могут же все соборы быть такими огромными. По слухам, стены нашей церкви были сложены еще во втором веке от рождества Христова, а пол, так вообще появился еще раньше. Вроде бы раньше здесь был языческий храм какого-то древнего бога, и камни пола помнят потоки крови от жертв, приносимых в его славу.

Пол в храме ровный, сделанный из отшлифованных плит не то мрамора, не то чего-то другого, очень похожего. Когда мы кланялись во время молитв, я часто изучал переплетения каменных жилок. Иногда они складывались в причудливые фигурки, которые оживали от прикосновения моей фантазии. Я нашел здесь волка на трех лапах, лисицу без хвоста и бородачей со свирепыми глазами и без ушей. Однажды мне даже посчастливилось найти совсем почти правильного осла, но потом он потерялся в хаосе. Больше всего эти прожилки напоминали мне дороги. Они петляли, огибая невидимые леса, горы и пустыни. Пересекались, чтобы потом снова разойтись и терялись в глубинах.

Среди братии друзей я не нашел. Они считали меня слишком маленьким, чтобы снисходить до разговоров со мной. Обычно все общение сводилось к тому, что немного глуховатый брат Иранио, громко, как это бывает с такими людьми, говорил мне:

— Вот тебе корзина, братец, иди оборви горох в саду.

При этом в спину он мог добавить, еще более возвысив голос, как будто это я глухой, а не он:

— Да смотри, много не ешь, я знаю, сколько его там.

— Ладно, — бубнил я себе под нос, — съем все до корней, как просишь. Хоть бы меня даже после этого разорвало.

Или брат Матео, крепкий, здоровый монах с огромными плечищами, позовет меня, чтобы я выбрил ему тонзуру на темечке. При этом у меня всегда возникало желание поплевать ему на голову, но я сдерживался.

Тем не менее, детям нужны друзья, хоть настоящие, хоть выдуманные. И я нашел себе друга. Им стал блаженный Мика. Он жил при монастыре, был маленький, почти карлик, ходил, немного ковыляя и постоянно улыбался, как и положено дурачку. Целыми днями он расхаживал по двору, собирая перышки, пока повар не звал его есть. В монастыре Мику любили. Когда он заболел какой-то странной болезнью и на его руках появилось что-то вроде святых ран, некоторые люди в городе даже начали почитать его за святого. Впрочем, раны вскоре прошли стараниями отца-настоятеля и других монахов, но слава святого до конца так и не пропала. Друзьями мы стали из-за его страсти к собиранию перьев, когда я случайно набрел на его тайник.

В тот день брат Луиджи, тощий монах небольшого росточка с вечно сальными вьющимися волосами и обширной лысиной спереди, попросил найти ему камень, чтобы он мог поправить на нем нож. Луиджи был алхимиком, вечно просиживал в своей лаборатории, пытаясь то найти философский камень, то вырастить в стеклянной колбе гомункулуса. Руки его были покрыты пятнами из-за возни со всякими смесями и пахло от него чем-то едким. Вместо того чтобы искать точильный камень, я решил взять первый попавшийся булыжник и отнести его Луиджи. Хотелось немного позлить старшего собрата. Подходящий камень нашелся в саду, среди травы у самого монастырского забора. Это был довольно большой валун, с мою голову. Я с трудом поднял его и увидел под ним кучу перьев. Сначала я испугался, что открыл чье-то гнездо и теперь птицы уже не вернутся к нему. Потом рассмотрел поближе и увидел, что перья сложены совсем не так, как в гнездах. Я отложил в сторону камень и приступил к изучению находки. Здесь было великое разнообразие разных перьев, перышек и пуха. Я смог отличит только то, что входило в оперение соек, ворон, воробьев, снегирей и синиц. Остальные могли принадлежать кому угодно, хоть ангелам. Что интересно, здесь не было ни одного куриного или петушиного пера. Видимо Мика собирал только то, что роняли летающие птицы, его не интересовали сокровища ходящих. Он брал только то, что помогает летать, парить, взмывать к небу и кувыркаться в воздухе. Я залюбовался пером из крыла сойки, когда кто-то схватил меня за ворот и над ухом заверещал тонкий голосок:

— Противный мальчишка! Чтоб у тебя оторвались руки и повыдергали тебе все волосы и выцарапали твои хитрющие глаза! Воришка! Ворюга!

Мика надрывался, как резаный. Я с трудом вырвался из его ручонок.

— Ты что, совсем спятил? Чего ты разорался из-за кучки хлама? Вовсе я не собирался трогать твое барахло, я случайно нашел.

— Вор, ворюга, — всхлипывая повторял блаженный, перебирая свои сокровища. — Измял, все измял негодный…

Горе его было безутешно. Он любовно разглаживал вновь обретенные драгоценности, отирая рукавом покрасневшие глаза. Глаза у него были большие, как блюдца. Мне подумалось, что и слезы из них должны катиться какие-нибудь огромные, но Мика сидел ко мне спиной, склонившись над своей растревоженной ямкой и я видел только его истертую рубаху, да белую бороду, окружающую лицо. Так он долго еще причитал и никак не мог успокоиться.

— Меня брат Луиджи послал. Говорит, принеси камень, а то нож не на чем поправить, — примирительно сказал я, мне было ужасно жаль беднягу. У Мики в жизни была только одежда, да эта несчастная кучка перьев. А больше ничего не было, ни друзей, ни книг, ничего (как, впрочем, и у меня в ту пору).

— Мика, я не хотел ничего трогать, правда.

Угомонившийся было блаженный вскочил на ноги и заверещал еще тоньше и пронзительней.

— Грабитель! Ворюга! Уходи, уходи, уходи!

Он стоял раскрасневшийся, мокрый от слез, и дрожал от гнева и бессилия.

— Да пропади ты со своими перьями, — в сердцах воскликнул я и обиженный донельзя зашагал прочь. Я хотел всего лишь извиниться, а на меня наорали, словно я украл в пост из кладовой кусок мяса, чтобы съесть его в одиночку.