Трое и весна - Виктор Кава

— Видите? — показал Коля на лук и подбоченился.

Мы отвернулись. Посмеяться над нами вздумал? Ну, подожди, мы тебе припомним.

А Коля между тем срезал сухую камышину, тонко звеневшую на ветру, аккуратно обрезал. Спросил нас:

— Куда добьёт?

— Ну, может, вон до того обгорелого куста, — неуверенно сказал Виталий и показал на чёрный куст, хмуро торчащий среди жёлтой травы.

Мы ещё никогда не видели, чтобы так далеко летела стрела. Да ещё такая — из камышины! Стрелу всегда делают из сухой ивовой веточки с шариком на конце. А эта едва вылетит из лука, как её ветер сломает.

Коля деловито протёр тетивой желобок на камышине. Полез в карман, вытащил… пулю, осмотрел её внимательно, надел на кончик стрелы. Эта молчаливая торжественность подействовала на нас. Когда поднял лук, мы все задрали голову. И я увидел удивительно чистое осеннее бледно-голубое небо с тоненькими, как паутина, прожилками облаков. «Красота какая», — подумал взволнованно. Потому что с весны этого года, с тех пор как перестали донимать немецкие самолёты, задирал голову разве тогда, когда из-за ивняка наползала чёрная туча или появлялись хищные коршуны, а Алёнка, присматривающая за цыплятами, могла увлечься игрой, и нужно было бежать на помощь хохлатке. А так в небо не поглядывал — чего там не видел?

Коля сильно натянул лук. Зазвенела тетива, свистнуло, стрела блеснула на солнце жёлтым боком и вскоре… исчезла.

Мы открыли рты. Если бы стрела вернулась точно в то место, откуда её выпустили, она попала бы в чей-нибудь рот… Спустя минут пять воткнулась рядом в мягкий грунт, постояла, вздрагивая, и застыла в вертикальном положении.

Коля подошёл к ней, выдернул и сломал. А пулю снял и спрятал в глубокий карман. Мы бросились к нему.

— Где ты взял пулю? Как выковырял из неё свинец?

А Коля только развёл руками: мол, где взял, там уже нет. Соображайте, ребята, сами, где достать. А если не достанете, только у меня будет такой лук.

Пожалуй, не сдобровать Коле, если бы не раздался визгливый голос тётки Степаниды:

— Хвулюганы проклятые! Куда скотину пустили?

Мы бросились отгонять коров, коз, которые, пока мы смотрели чудесную стрелу, забрели в огород тётки Степаниды и выдёргивали кормовую свёклу, удовлетворённо хрупая.

Сколько мы в тот день перепробовали наконечников! И гвоздь втыкали в камышину, и в растопленную смолу, которую где-то раздобыл Саша, обмакивали. Летит камышовая стрела лучше, чем ивовая. И до чёрного куста долетает, вяз возле нашего колодца перелетает. А вот не исчезает в небе. Хоть плачь. Такой тугой лук делали, что вдвоём растягивали его, — все зря. Видна стрела, и все. Пулю ж раздобыть никому не посчастливилось, давно откатился фронт, все оружие, все патроны ребята растащили и либо растеряли, либо пустили в дело. Да и дядьки из военкомата много отобрали. Вон у Коли Гуринца забрали винтовку без затвора, гранату и даже мину. И уши Коле надрали. Наверно, пуля это единственное, что ему удалось припрятать. Здорово же он ею воспользовался.

— Не очень и здорово, — сказал Виталий, когда мы после обеда погнали свою рогатую вредную скотину на луг, ощупывая глазами тропку и все вокруг, мечтая наткнуться на пулю. — Если бы он додумался сразу после освобождения, то мог бы по самолётам стрелять. А ещё лучше, если бы в оккупацию: засел в кустах, идёт полицай — хлоп его! А сам — ходу.

— Да, — согласился я. — Это было бы здорово. А что сейчас? В пни стрелять.

— Пни, пни, — быстро глянул на меня Виталий. — Подожди… Ну-ка, побежали к пенькам возле нашего колодца.

Я подался за ним, не понимая, почему так заволновался мой товарищ. Взглянув на пень, понял — там виднелись вбитые нами после освобождения гильзы от патронов. Может быть, мы от нечего делать и пулю вогнали?

Долго возились мы, пока вытащили гильзы. Даже пальцы ободрали и наш нож выщербили. И ни одной пули не нашли. Сплюснули гильзу и из неё сделали наконечник. Уже темнело, поэтому стрела быстро исчезла в серой дымке. Потом мы с трудом её разыскали в траве.

Вдруг мы услышали голос моей бабушки. До того радостный, что у меня сладко ёкнуло на сердце. Быстро выдернул кол, коза сама рванула домой, как будто поняла — там радость. Виталий тоже со мной побежал.

И правда, такая радость, что не передать! Уже почти два месяца от отца не было письма. Мы с бабушкой тревожились. И чтоб не испугать отцовым молчанием Алёнку, я брал исписанный лист и придумывал за отца письмо, а у самого камень ложился на душу. Ночью я тихонько плакал, а бабушка неслышно вставала и тихо молилась своим бессонным богам.

И вот отец объявился.

Я читал письмо, и голос у меня дрожал, прерывался. Отец писал, что он жив-здоров, только был ранен. Какое-то чудное ранение, ему трудно было говорить и рукой двигать, а ещё заложило уши. Он уже давно «исправный» человек, но врачи не выписывают его из госпиталя и писать не разрешали, а теперь уже скоро ему придётся опять взяться за рычаги своего танка.

— Ой, наш татунь здоровый, только чуточку глухой был! — защебетала Алёнка и захлопала в ладоши.

А мы с бабушкой молча переглянулись. Отец, наверно, успокаивает нас. Должно быть, сильно его ранило, если и разговаривать не мог, и руками не владел, и оглох. Вон вернулся с фронта дядька Максим, он тоже в танке воевал. Лицо обгорело, нога чёрная, как обугленное дерево. Если б отец хоть немного мог разговаривать, ему бы санитарка письмо написала под диктовку. Они добрые: у нас в селе стоял госпиталь, мы не раз бегали, носили раненым картошку, печёную тыкву, так нагляделись.

И мы с бабушкой, не сговариваясь, заплакали.

Чего вы, чего вы? — встревожилась Алёнка, заглядывая нам по очереди в лица.

Я вытер слезы.

— Да как тут не прослезишься, — не сразу проговорила бабушка, — когда печь дымит.

— А у меня от дыма в носу чешется, — призналась Алёнка и погрозилась на печь: Ну-ка, перестань дымить! Мы письмо от тата читаем!

Уже лёжа на печи на шелестящем просе, что сушилось долго и берегло тепло, я снова горько заплакал. И так захотелось быть рядом с отцом в том далёком госпитале! Я сидел бы возле отца день и ночь, подавал бы ему воду, бинтовал бы; я видел, как перебинтовывают раненых, отмачивают бинты, а потом легонько отдирают их. Я бы сам, своими руками делал все так осторожно, что отец бы даже не почувствовал, ни разу бы не поморщился. И говорить бы ему не давал, сам бы все время разговаривал за него и за себя — отец до войны любил слушать мои рассказы обо всем. И письма бабушке сам писал бы. Ну, и Виталию тоже.

Вспомнил о Виталии, вспомнил о палочках. Ой, забыл про них! Что ж теперь будет? Так не хотелось получать двойку после письма отца. Но я быстро успокоил себя. Вскочу на рассвете, побегу в ивняк и нарежу сто палочек. Разве это трудно?

Вот эти палочки я и увидел во сне. Будто на печке стало очень жарко, хотя какое тепло от хвои, которую бабушка запихнула в печь. Вспыхнула, и нет её. Я покрутился-повертелся и слез на лавку. А там — глазам своим не поверил — связка палочек. Красные, гладенькие, красивые. Кто же их положил? Огляделся. Пусто в хате, тихо. Бабушка крепко обняла Алёнку, точно её кто собирается умыкнуть, похрапывает на печи. Только часы тикают звучно, размахивая длинной ногой в блестящем ботинке.

Чего раздумывать? Схватил я палочки, а они, точно крахмал, расползаются между пальцами. Я их сжал обеими ладонями и… проснулся.

Машинально глянул на свои руки — вдруг чудом в них палочки? — вздохнул. Пусто… Выглянул с печи — почему в ней так гудит? Бабушка улыбается мне:

— Эй, соня, вставай, а то поджаришься, как пирожки!

Бабушкино лицо раскраснелось возле жаркой печи, а глаза хитрые.

Если б она каждый день так хитрила! Вечером ни словом не обмолвилась о пирожках, и не видел, когда замесила. А теперь стоят посреди стола, желтобокие душистые пирожки. Пар от них идёт! Это бабушка расщедрилась на радостях, что наконец мы получили письмо от отца.

— С маком! — воскликнул я и мигом соскочил с печи. Больше ничего не мог сказать, если б даже хотел, — пирожки были до того мягкие, до того вкусные с козьим молоком, что слов у меня не было.

Встал из-за стола, взглянул на часы и похолодел: единственная стрелка показывала без четверти восемь. Быстренько собрал учебники, тетради, кое-как оделся и выбежал из хаты. А из соседней хаты вылетает опрометью Виталий.

Уже возле самой школы Виталий резко остановился, испуганно взглянул на меня:

— А палочки…

Меня точно стукнули чем-то тяжёлым по голове. Огляделся вокруг и нигде не увидел ивняка. Да и резать нечем, ножа с собой не захватил. Что же делать?

— Эй, ребята, скорее сюда! — донёсся голос Полины Семёновны.

Мы, потупившись, подошли к гурьбе школьников.

— Вы с собой что-нибудь поесть захватили? — спросила учительница, ответив на наше приветствие. — Сегодня уроков не будет, идём на поле убирать горох. Он уже осыпается.