Паровоз - Андрей Клепаков

нож. Положил на стол.

– Вспомнила? Я тоже вспомнил, что нас связывало. А что картинки не нарисовала, как кожу у меня со спины живьем срезала? И не только со спины. И не добила, оставила подыхать на краю пустыни, рыгги тогда меня съели, эти, вроде муравьев которые. Оставил, не добил, сволочь. Ты тогда мужиком была. Вот встретились.

Я смотрел бабке в глаза, хрена мне твои кинжалы, что я со старухой не справлюсь. Вот был бы пистолет – дело другое, да и пистолет не остановил бы. Наверное.

– Ты идиот? Когда это было и где? Мы люди теперь. От тех времен даже пыли не осталось. Что сюда тащить-то? Рыгги ее съели. Я даже не помню, как эти твари назывались. Я наших имен не помню. И причины, почему тебя убил, тоже не помню.

– А я помню. Ты братом моим был, сводным. У меня на спине двойной фонтан, а у тебя плебейская решетка. Я принцесса, а ты пастух, за доплами ходил. Потом я тебя к себе охранником взяла, дура наивная. Но мать у нас была одна. Ты и ее убил, и меня…

– Ну и что? Мы-то сейчас к этому какое отношение имеем? И там этих жизней море было, сам говорил. Может, в какой другой мы любили друг друга, ты лучше эту, другую вспомни.

– Там никто никого не любил. У них понятия не было такого, любить.

– Тем более. Хрена сюда все это дерьмо тащить.

– А что же Анастасия Петровна вы тогда вооружились, да еще так экзотически?

– Потому что почувствовала, что с психом дело имею. И ждать от тебя чего угодно можно.

Я промолчал. Бабка, конечно, была права. Мы к тем рептилоидам отношение имели очень относительное. И мстить за ту смерть на другой планете, тысячи лет назад даже не глупо, просто смешно.  Но бабка права и в том, что я псих, и слишком ярко вспомнил страх, боль и унижение своей смерти там, в пустыне у перевернутого мобиля. А еще ненависть, ненависть затопившую весь мой мозг, всю мою душу, если там у нас были души. О если бы я тогда сумела даже не укусить, просто брызнуть ядом тебе на кожу. Да хоть бы одна капля попала тебе на одежду. Этого было бы достаточно, ты бы сдох мгновенно. А я бы умерла с улыбкой на узких, черных губах, и сейчас не бесился бы в бессильной злобе, в неконтролируемой ненависти к пенсионерке Анастасии Петровне, жительнице сибирского города Екатеринбурга.

Эх, не тот шарик я проглотил, не египетский. Я поднял глаза к потолку: – Какого хрена вы заставили меня вспомнить именно эту долбанную жизнь, общую с этой бабкой. Суки!

Я застонал, вспомнилась нестерпимая боль от содранной кожи и от бесчисленных челюстей маленьких, рыжих рыггов. И что умирала тогда очень долго. Сволочь, садист.

Посмотрел на бабку, та сидела, сжимая халади, настороженно, исподлобья глядя на меня. Свистнул, закипев чайник. Я оглядел кухню: рядом с плитой деревянная стойка с ножами, банка растворимого кофе, заварной чайник, кастрюлька.

– Да, вы правы, дело, конечно, давнее, с ума сходить смысла нет. Я кофе заварю?

Анастасия Петровна кивнула, пошевелила кинжалами.

– Вы будете? – спросил я вставая.

– Нет.

Я взял из сушилки кружку, насыпал кофе, сахар, взял чайник, и, сорвав крышку, плеснул кипятком бабке в лицо. Видимо, я переставал быть человеком.

Блин! Конечно, я попал и себе на пальцы. Анастасия Петровна закричала, вскочила едва не опрокинув стол, но кинжалы, как я рассчитывал, не уронила.

Я успел выхватить нож из стойки. Продолжая кричать, она бросилась на меня. Махнула лезвием перед моим лицом, я отскочил назад, уперся спиной в стену, кухонька была крошечной.

Я стоял выставив перед собой нож, бабка замерла между столом и плитой. Она тяжело дышала, по лицу стекала вода, кожа резко покраснела, один глаз отек и прищурился. Я следил за медленными движениями смертельных лезвий.

Вдруг окно за спиной бабки закрыл темный силуэт, послышался звон разбившегося стекла, осколки шрапнелью полетели бабке в спину и мне в лицо. В кухню ворвался, мне показалось, что космонавт, но это оказался спецназовец. Одновременно громыхнула выбитая дверь в коридоре. Мы с бабкой не успели пошевелиться, как нас схватили. Я заметил, что бабка отмахнулась кинжалом, но он лишь скользнул по амуниции спецназовца. Меня схватил другой мент, вбежавший в кухню через дверь. Но я уже начал превращаться в рептилоида. Бросив нож, я змеей выскользнул из свитера, упал на пол и нырнул под стол, успев схватить свой нож, все еще лежавший на столе. Вышвырнул из-под стола табуретку и вонзил нож в ногу стоявшей рядом Анастасии Петровны, метя в бедренную артерию. От злости даже вспомнил, где она проходит. Бабка закричала.

Меня за ноги выдернули из-под стола, больно ударили по спине, выбили нож, еще раз ударили, и заломили руки. Я почувствовал, как защелкнулись наручники.

Бабка продолжала кричать.

– Теперь сдохнешь, сука, – проговорил я. Инстинкт самосохранения покинул меня окончательно.

Рывком меня подняли на ноги и повели из квартиры. Лестничная клетка была полна ОМОНа. Я слышал, как в квартире верещала бабка, матерились менты и звучали команды.

На улице стояла скорая и полицейские машины. Меня запихнули в тачку, два омоновца зажали между собой на заднем сиденье и машина тронулась. В шоке от всего произошедшего я молчал. Менты молчали тоже.

Немного покрутив по городу тачка выехала на трассу. По сторонам дороги потянулись то заснеженные деревья, то заснеженные поля. Сидеть в продуваемой машине в одной рубашке было совсем не жарко, я быстро замерз.

– Мужики, а нельзя печку включить? – попросил я.

Тишина.

Я поерзал, похлопал локтями по бокам, согреться помогло плохо.

– Нельзя, – пришел запоздалый ответ, но тачка стала тормозить.

– Слышь, сержант, у меня в багажнике бушлат старый. Возьми. А то не довезем на хрен.

Машина встала, один из моих конвоиров вышел, второй грубо развернул меня к себе спиной, расстегнул наручники.

– Дернешься, получишь в зубы, – доверительно сказал он.

Хлопнул багажник, в салон кинули воняющий бензином и машинным маслом ватник.

– Одевай.

Я надел.

– Мужики, еще бы поссать, пока стоим.

– А чашечку кофе? – сострил кто-то.

– Потерпишь.

– А если не утерплю? – спросил я. – Мне-то теперь похрен, а вам машину мыть.

– Не утерпишь – отобьем почки, ссаться вообще перестанешь.

Менты заржали. Дверь хлопнула, машина сорвалась с места.

Я пригрелся в вонючем бушлате, даже попытался задремать. Но не спалось, думалось – почему меня так оперативно взяли, что мне инкриминируют, и куда меня везут.

Ненависть