Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки - Маркус Вольф

Сегодня я знаю, что тогда и нашему отцу приходилось опасаться за свою жизнь. В отличие от нас и матери, он не имел советского гражданства, у него остался немецкий паспорт. К тому же, в отличие от нас, детей, с воодушевлением бездумно повторявших то, чему нас учили в школе, отец серьезно размышлял о двуличии советского руководства по отношению к тем, кто приехал в СССР, спасаясь от преследований или движимый убеждениями. Когда в 1936 году разразилась гражданская война в Испании, он сразу же подал заявление о разрешении на выезд, чтобы иметь возможность служить врачом в Интернациональных бригадах. Мы, дети, гордились отцом, который хотел участвовать в борьбе против союзников Гитлера. Добровольцы, поспешившие из всех стран мира на помощь испанским республиканцам, восхищали нас как герои. Лишь гораздо позже мы узнали, что отец объяснил женщине, которая была близким другом нашей семьи, свои настойчивые попытки получить разрешение на выезд горькими словами: “Я не хочу ждать, пока меня арестуют”.

После более чем года изнурительного ожидания ему разрешили выехать. Но в Испанию отец не попал, так как тем временем французская граница оказалась закрытой. В момент начала второй мировой войны в сентябре 1939 года он вместе с другими интернационалистами был интернирован в лагерь Ле Верне в Южной Франции. С немецким паспортом ему грозила выдача нацистам. Мы боялись за жизнь отца, и каждая весточка, доходившая до нас, рождала новые надежды. Мать осаждала советские учреждения, добиваясь советского паспорта для мужа. Пакт о ненападении между Гитлером и Сталиным поставил нас, немецких эмигрантов, в незавидное положение. Нас терпели, но мы были не так уж желательны. В конце концов благодаря уму и настойчивости матери удалось в августе 1940 года получить вожделенный документ, и в марте 1941-го, за три месяца до нападения Гитлера на Советский Союз, мы смогли на Киевском вокзале обнять отца после трех лет разлуки.

К моменту возвращения отца я уже заканчивал первый курс Московского авиационного института. Как и брат Кони, я весь день говорил по-русски, а по-немецки — только вечерами дома. Я мечтал о будущем авиаконструктора в Советском Союзе. Но жизнь всей нашей семьи драматически изменилась 22 июня 1941 г., когда гитлеровские войска вторглись в Советский Союз. Осенью они стояли под Москвой. Мой институт был переведен в столицу Казахстана Алма-Ату, за шесть тысяч километров, а отца, как и многих членов Союза писателей, эвакуировали туда же вместе с остальными членами семьи. Трехнедельная поездка по железной дороге была кошмаром. Чуть ли не ежечасно поезд отгоняли на запасные пути, чтобы пропустить эшелоны, шедшие на Запад, к фронту. Отец заботился об Анне Ахматовой, которая ехала, обессиленная и больная, в нашем же поезде. А мне разрешалось приносить ей паек — 400 граммов черного хлеба и немного теплой воды.

Алма-Ата предстала перед нами во всей своей красе на фоне гор Алатау, напоминавших Альпы. Весной повсюду, куда ни бросишь взгляд, под небом невероятно синего цвета цвели миндаль и яблони.

Иногда все скрывалось под сверкающим снежным покровом. Кроме того, рекордно большое количество солнечных дней в году делало Алма-Ату прямо-таки идеальным местом для эвакуации московских и ленинградских киностудий, в которых мы в качестве статистов добывали приработок к скудным пайкам. Опыт парашютиста помог мне как каскадеру участвовать в небольших выступлениях за особенно высокое вознаграждение. Вечерами знаменитый режиссер Сергей Эйзенштейн читал нам в узком кругу отрывки из сценария своего фильма “Иван Грозный”.

Город был переполнен. Беженцы из западных областей страны — рядом с польскими офицерами, освобожденными из сибирских лагерей военнопленных, которых польское эмигрантское правительство в Лондоне призывало в свою армию, рядом с ними можно было увидеть полуголодных ленинградцев, солдат Красной Армии, в том числе раненых, которые выбрались из блокированного города по дороге, проложенной по льду Ладожского озера. Многие из них умерли вскоре после прибытия от последствий блокады, и не счесть тех, кого не стало еще в пути.

Тем временем многие мои однокурсники ушли на фронт. Брату тоже удалось вступить в Красную Армию, хотя на военную службу призывали лишь немногих немцев. Оставаться в числе немногочисленных мужчин среди студенток чем дальше, тем больше казалось мне настоящим наказанием, хотя я и продолжал заниматься военной подготовкой. На мою долю как самого высокого в группе выпадала сомнительная честь таскать “на горбу” тяжелую треногу пулемета “Максим”.

Летом 1942 года я получил загадочную телеграмму за подписью “ИККИ, Вилков”, иными словами, “Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала, Вилков” или, что то же, телеграмму из Коминтерна, подписанную заведующим отделом кадров Исполкома. В ней мне было предложено оставить учебу, при необходимости с помощью Центрального Комитета Коммунистической партии Казахстана, и приехать в столицу Башкирии Уфу. В начале осады Москвы в Уфу были эвакуированы как руководящие органы Коминтерна, так и заграничное руководство Коммунистической партии Германии.

В Уфе все происходило очень конспиративно. Еще в день приезда меня отправили дальше, на этот раз пароходом, в расположенную ниже по реке Белая деревню Кушнаренково, там находилась школа Коминтерна, в которой мне предстояло учиться. Я понял, что на эту учебу меня направила партия, чтобы позже заслать в Германию для подпольной борьбы против нацистской диктатуры.

В школе все было еще более конспиративно, чем в Уфе. Каждый из нас получил псевдоним, нам строго напоминали о необходимости обращаться друг к другу только по новым именам, хотя многие из нас были знакомы еще в Москве. Я был назван Куртом Ферстером, и все происходившее очень волновало меня.

Для подготовки к будущей нелегальной работе нас обучали обращению с ручным огнестрельным оружием, со взрывчатыми веществами и ручными фанатами и преподавали “технику конспирации”, чтобы мы могли возможно дольше осуществлять свою подрывную деятельность в тылу врага и не быть раскрытыми.

Несмотря на строгую дисциплину мы, курсанты, сдружились в немногие свободные часы. Я не только познакомился с прелестной Амайей, дочерью легендарной Долорес Ибаррури, и сыновьями Тито и Тольятти, но и влюбился в Эмми Штенцер, дочь депутата рейхстага Франца Штенцера, убитого в 1933 году в Дахау. Мы все дрожали, как в лихорадке, ожидая возможности — подобно ровесникам, находившимся на фронте, — бороться с фашизмом не щадя своей жизни и победить его. Мы мечтали о будущем справедливом обществе, в котором каждый был бы социалистом по собственным убеждениям, а не из оппортунизма или, тем более, по принуждению.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});