Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки - Маркус Вольф

Слова “усталость” отец не знал. Наряду с врачебной практикой он писал пьесы, которые сделали его популярным во всей Германии, и не упускал возможности выступить с докладами по социальным, медицинским и политическим вопросам. Ему пришлось даже ненадолго познакомиться с тюрьмой, когда он был осужден за пьесу “Цианистый калий”, клеймившую запрет абортов[3].

Родители вступили в коммунистическую партию в тот год, когда я пошел в школу, и я стал юным пионером, как позже и мой брат Конрад. Мы с гордостью носили красные пионерские галстуки и, как завороженные, прислушивались к тому, что рассказывали родители, вернувшиеся из первой поездки в Советский Союз, который казался нам сказочным царством. Собирая деньги для бастовавших металлистов или распространяя листовки во время предвыборной кампании, мы казались сами себе почти настоящими политическими бойцами и очень взрослыми. Мы не могли разделить воодушевления родителей только в том, что касалось еды. Я и брат с завистью поглядывали на бутерброды с колбасой, которые уплетали одноклассники, и Конрад намеревался съесть целого быка, как только станет большим.

Я хорошо помню события, связанные с захватом власти нацистами. Тогда я впервые узнал, что мы евреи и поэтому подвергались преследованиям со стороны новых властителей не только по политическим причинам. После поджога рейхстага в феврале 1933 года отцу пришлось бежать за границу, и уже вскоре чиновники уголовной полиции в сопровождении штурмовиков стали появляться у наших дверей, чтобы проводить обыски. Мне угрожали, что я попаду в Хойберг, если не скажу, где отец. Хойберг был первым концлагерем в Баден-Вюртемберге. Незадолго до того, как мать вместе с нами последовала за отцом в эмиграцию, мы еще раз навестили “дедулю” в его уединении. Было как раз время Пасхи, и поэтому он мог предложить нам только мацу, от которой наши лица вытянулись. Но скудное угощение было вознаграждено яркими рассказами деда.

Друзья-коммунисты переправили нас с матерью через швейцарскую границу и оттуда во Францию. Так как мы, “нежелательные иностранцы”, не могли получить вида на жительство, приходилось прятаться. Друзья устроили нас на небольшом острове Иль-де-Бреа у побережья Бретани. Я и мой брат провели там чудесное лето, полное мальчишеских приключений, а отец написал свою драму “Профессор Мамлок”, которая стала первым литературным свидетельством преследования евреев в Германии. До немецкой премьеры, состоявшейся в Цюрихе, пьеса была поставлена в еврейском театре в Варшаве. Ее включали в свой репертуар театры всего мира.

Это не прибавило Фридриху Вольфу популярности в стране, где господствовали нацисты, и расплата не заставила себя долго ждать. В 1934 году наше имущество было конфисковано, имя отца попало в список “вредных и нежелательных писателей”, а затем вся семья была лишена германского гражданства. В 1937 году имя отца вместе с нашими даже появилось в списке разыскиваемых. Теперь мы с братом могли и вправду чувствовать себя взрослыми — ведь нас преследовали как опасных преступников!

Если бы мы вовремя не бежали, то, пожалуй, разделили бы судьбу “дедули” и других еврейских родственников, которые не пережили гонений. Во время войны мы узнали от немецких военнопленных, каков был конец д-ра Морица Мейера. Брошенный в концлагерь Маутхаузен, он умер там в возрасте почти восьмидесяти лет. Когда я посетил в 1993 году свой родной Хехинген, один врач, увлекающийся краеведением, рассказал мне, что все евреи города были согнаны в дом своего состоятельного товарища по несчастью, откуда их увезли в рижское гетто. О том, как дядя попал из Риги в Маутхаузен, мы, видимо, так и не узнаем…

Эта судьба миновала нас потому, что мы обрели убежище в Советском Союзе. Когда мать в апреле 34-го приехала с нами в Москву, отец с помощью драматурга Всеволода Вишневского уже нашел и обставил маленькую двухкомнатную квартиру в переулке около Арбата, то есть в самом центре. По тогдашним московским меркам двухкомнатная квартира была почти невероятной роскошью.

Привыкать к чужим нравам и условиям жизни оказалось нелегким делом, и немало проблем доставило поначалу отношение к нам ребят во дворе. Стоило нам появиться в коротких штанишках, как раздавалось: “Немец, перец, колбаса, кислая капуста!”, что, конечно же, не было комплиментом. Но дети быстро справляются с подобными препятствиями. Мы сумели выпросить у матери длинные штаны и уже вскоре чувствовали себя связанными “по гроб жизни” с дворовой шпаной, вместе с которой мы исследовали чердаки и тревожили переулки.

Новая среда удивляла на каждом шагу. Если уж Штутгарт после Хехингена казался крупным бурлившим городом, то как же мы должны были воспринимать первую настоящую столицу? В то же время Москва все еще была “большой деревней”, в которой жизнь сохраняла черты крестьянского уклада. Шелуху от семечек сплевывали на пол, а по улицам грохотали телеги. Мы учились в немецкой школе им. Карла Либкнехта, а потом в русской школе им. Фритьофа Нансена, находившихся недалеко от Арбата. Там подружились с детьми других эмигрантов. Завязавшейся в то время дружбе с Джорджем и Виктором Фишерами, сыновьями американского журналиста Луи Фишера, и Лотаром Влохом, сыном немецкого коммуниста Вильгельма Влоха, который пал жертвой сталинских “чисток”, суждено было сыграть в нашей жизни очень большую роль. С этого времени нам достались имена-прозвища Коля и Миша. Мы не только на бумаге стали советскими гражданами, но и незаметно впитали национальные черты русского характера, превратившись в настоящих “детей Арбата”.

В калейдоскопе воспоминаний смешиваются свет и тени: на Арбате и в его окрестностях можно было встретить и то и другое. Исторический “каменный город” с Кремлем в центре разрастался многоэтажными домами, количество автомобилей на улицах стремительно увеличивалось, а телег и пролеток становилось день ото дня меньше. Строилось роскошное метро. Это ничего не меняло в катастрофическом недостатке жилья и в допотопных жилищных условиях, но продовольственное снабжение населения все же улучшалось на глазах, и каждый был убежден, что огромная страна оставит позади отсталость и темноту и вот-вот вступит в новую эру. В то же время шли показательные процессы, в ходе которых людей, еще недавно прославлявшихся как героев революции, обвиняли в вымышленных преступлениях и приговаривали к смерти. Мы, подростки, чувствовали, что эти события беспокоили наших родителей. Боязливый вопрос о том, кто будет следующим, не задавали вслух. Несмотря на все это, мы не задумывались о причинах террора, лишь гораздо позже отважившись подумать о немыслимом и признать, что сам Сталин нес ответственность за убийства. Сеть советской тайной полиции НКВД все чаще смыкалась вокруг наших друзей и знакомых из числа эмигрантов, и во время “чисток” исчезли многие наши учителя.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});