Эхо тайги - Владислав Михайлович Ляхницкий

рвалось с языка, и снова Ксюша смирила себя, только укорила:

– Ты никак позабыл, што землю-то получил от Советской власти.

– Не ври… не ври… – басовитый Тарас, сорвавшись, заговорил тенорком, как молодой петушок: – Землю мне еще при царе Николае обчество присудило и коммунары твоя сторона. Уходи ты, ради Христа, не доводи меня до греха.

– Обчество присудило тебе землю за тридцать верст да под курячий выпас – шабуром накроешь, а Советская власть чуть не у самой поскотины вырешила надел. И пашня тут, и покос, и дрова. На своей земле дрова рубишь.

– Врешь ты все, врешь! – открещивался Тарас, наступая на Ксюшу. Если б и вправду врала, пес бы с ней; А то упрек-то – чистая правда. Не дай бог, новая власть узнает, что Советы ему землю вырешили близко, да с лесом – и не видать Тарасу земли. – Геть! Геть! – кричал он на Ксюшу. – Убирайся отсюда! Геть, говорю! Я с коммунией не якшаюсь. Я пахать хочу – и весь тебе сказ.

За эти дни Ксюша побывала во многих селах – и ближних и дальних. Заводила разговоры у костров на покосах, в избах, где удавалось устроиться на ночлег, с бабами, с мужиками, со стариками. Разговаривать было трудно. Виданное ли дело, чтоб чужая баба мужика о жизни пытала. Тут недолго и вожжей схлопотать.

Жизнь научила хитрить. Везде гладко сходило. С Тарасом с первым до ругани дошло.

– Неужто забыл, с кем вместе робил? Кто с тобой последним куском делился, картошку ломал на две половинки. Забыл Советскую власть? Она тебе и землю дала хорошую, и лошадей помогла купить, и сравняла в правах с сибирскими старожилами. Дядю Журу забыл, дядю Егора с сарынью? Вавилу?

Колет девка глаза, как песок в них бросает. Совесть жжет Тараса, но хозяйство… Надел… Он схватил топор.

– Уйди, У вас дорога одна, а у меня другая. Вы хотите с властью бороться, а я хочу жить, какая бы власть ни была. Поняла? Какая бы власть ни была. Отойди от дерева, не мешай. Не мешай, говорю, не перечь, я смотреть – тихой, но коль затронут мое, так пуще тигры свирепею. Еще раз прошу по-хорошему: отойди. Мой вам совет: смиритесь. Плетью обуха не перешибешь.

– Прощай, Тарас, – Ксюша передохнула, попыталась говорить спокойнее, но обида все равно прорывалась. – Прощай. Может, еще мы тебе и понадобимся? А?

– Беги! Баба моя увидала тебя… Смотри, вмиг выдерет космы. И дай бог нам с тобой не встречаться. Иди, говорю.

Каменеет душа от частых обид. Два года назад Тарасовы слова нагнали б слезу, а сегодня Ксюша лишь усмехнулась зло: «Как телушку шкодливую гонит, – и пошла по тропинке в Рогачево. Обида, конечно, осталась и продолжала саднить в душе, но через сотню шагов другие заботы отвлекли от Тараса. – Непременно нужно узнать, чем живут рогачевцы? Как понимают новую власть? Как дальше жить? Смириться? Может, прав Тарас: обуха плетью не перешибешь.

Высокая, сильная, гибкая, с черной косой без мала до пояса, Ксюша быстро шла по тропинке, обходя проезжую дорогу. В округе все кержаки белолицые, белобрысые, а Ксюша чернявая. При крещении, глядя на смуглую кожу младенца и черные волосы, уставщик сразу нарек ее Ксенией, что значит чужая.

Из-за берез выехал всадник. Вздрогнула Ксюша и ноги к земле приросли,

– Ваня?!

Ремни тороков висят, вьючных сум нет. Сам в черных суконных брюках, в палевой шелковой косоворотке, подпоясанный крученым шнурком, но без картуза, и волосы всклокочены, как после драки. На бледном лице мышатами серые глаза. Ксюша забыла об осторожности, кинулась к Ванюшке.

– Што с тобой?

Ванюшка тоже растерялся. Зачем-то оглядел себя, провел рукой по лицу, груди, словцо стряхивая что-то и ответил с досадой.

– Конь разнес малость. А ты… ты-то откуда?

Ксюша замялась.

– День нонче пригожий… В село вот иду.

Ванюшке кажется, что возле Ксюши он обретет необходимый покой. «Только бы она не ушла». Соскакивая с коня, зацепился ногой за луку и чуть не грохнулся. Ведя в поводу лошадь, пошел рядом с Ксюшей.

– Я тебя несколько ден ищу…

– Меня?

– И в новосельском краю, и в тайге… Ты в село не ходи. Двадцать пять рублев сулят за твою голову да коня.

– Ого! Видать, Ксюша в люди выходит, – задорно рассмеялась. – А с уздечкой коня дают, аль без упряжи? И все ж я, Ваня, пойду в село, потому как мне надо туда. За упреждение спасибо.

– А за Вавилу тройку коней сулят да еще сто рублев. Ты его спрятала?

– Вот уж сказал. Я-то при чем?

Опустила глаза. «Эх, Ваня, нет у меня от тебя тайны. Все твое. Но што Вавила в Ральджерасе даже тебе не могу сказать»

– Ждал, ждал тебя, а ты сразу в село. Даже слова сказать не хочешь.

Распахни сейчас Ваня руки – и бросилась бы к нему, обняла, зацеловала… А там иди кругом и кусты, и земля, и горы, и небо.

И Ванюшке больше всего на свете хотелось сейчас обнять Ксюшу, но необычная робость сковала его. Любую девку в селе мог обнять, потискать, а на Ксюшу взглянуть и то робостно. «Пошто же так, – досадовал Ванюшка, – нешто я трус? Или она не добра?»

Понукал себя, понукал, но руки висели, как плети. Только сказал:

– Не уходи от меня. Искал я тебя. Шибко искал. Вот те крест.

– Искал меня? Ваня! – за эти слова Ксюша простила Ванюшке и его примирение с отцом. Да и как иначе он мог поступить, если сам бог дал его отцу власть вершить расправу над всеми домашними. А Ванюшкину тревогу по-своему поняла – искал же ее.

«Ненаглядный, желанный. Жизнь ты моя. Не забыл, значит? Любишь? После всего, што со мною стряслось?»

Так и стояли они под березками, в стороне от тропы, переживая встречу каждый по-своему.

– Как ты вернулась в село, – сказал Ванюшка, – тверезый хожу. Побожусь. Даже на дух не надо. От медовухи, скажи ты, воротит. А ты ходила куда? В пыли вся…

Отвернулся, сорвал лист с березы и откусил черенок. Губы синие, как с мороза. Не поймешь, что нынче с Ванюшкой, Ксюша вглядывалась, старалась понять, что с ним. Дрогнули его пальцы. Дрогнули углы губ. Не первый год знала Ксюша своего друга. Забеспокоилась.

– Да што ты петляешь, как заяц у лежки. Сказывай, што на сердце. Я о встрече такой и не чаяла. Виновата – ударь. Не закроюсь. Даже бог мне