Седьмой патрон - Иван Полуянов

Плескалась во дворе ива, и стучал топор.

Вот оно что — отец, у дровяника тюкает…

Сердце защемило. Я потянулся к книжке. Зажмурясь, ткнул наугад пальцем в строчки. Выручи, оракул, подскажи, что мне будет?

«Я-то знал, в чем тут дело, потому что Билли Бонс поделился со мной тревогой. Однажды он отвел меня в сторону и пообещал платить мне первого числа каждого месяца четыре пенса серебром, если я буду в оба смотреть, не появится ли где моряк на одной ноге»…

Опять не подвел мой оракул. Там — одноногий моряк, здесь — хромой речник. Велика ли разница? Я горько вздохнул.

Если что не по нему, расстроен, недоволен, — отец не повысит голос. Уходит, и все. Зимой отгребает лопатой снег, чистит деревянные мостки. Летом возится в огороде. Совсем дело плохо, когда папа берется колоть дрова.

Шумит во дворе ива, ровесница моя.

Собственно, родился я в Шанхае — загородном скопище лачуг. Дно, ниже некуда — Шанхай, и если семья с него начинала, так, пожалуй, по милости нашего папы.

В молодости отец служил у Зосимы Савватьевича Зотова: надо — грузчик, надо — в лавке отпускает товар.

Пожар случился, когда хозяева с домочадцами, кроме няньки с ребенком, были у всенощной в церкви. Подоспели пожарные, но огонь выбивался уже на чердак, с грохотом лопались в подвале бутылки керосина. Рыдал, по земле катался прибежавший Зосима Савватьевич: «Шкатулка… дочь… Спасите, озолочу!»

Как отцу удалось вынести из горящего дома няньку с ребенком, заветную шкатулку, не принято в нашей семье вспоминать.

— Сын будет у тебя, Леха, — клялся Зотов. — Сделаю своим наследником, в дело введу, выучу хоть на капитана!

Отец вряд ли разобрал эти клятвы. Обгорелый, изуродованный, — балкой его придавило, — вообще он чудом уцелел. Полумертвого увезли в больницу. Выжил, но страшные отметины на лице, хромота остались у него навсегда.

Выйдя из больницы, отец на глаза Зотову не показался.

Странное решение!

Работал отец водоливом на баржах, затем шкипером.

Откуда-то с Пинеги им был приплавлен сруб, купленный по дешевке. Сам папа его поставил здесь, отплотничал и посадил иву.

Между прочим, баржи, которые водил отец, — зотовские. В войну Зосима Савватьевич сильно поднялся в гору, его паи были и в речном, и морском пароходствах, в акционерных обществах и компаниях. Чего там, воротила!

А я его крестник, и учусь в реальном училище: без протекции именитого богача вряд ли бы туда поступил сын прачки и шкипера-баржевика. Мама все выхлопотала…

Но папа… Разве не мог бы он стать своим человеком при Зосиме Савватьевиче?

Какой-то он не от мира сего. Никогда не знаешь, что у него на уме и куда он повернет.

Щепетилен отец до невозможности. Возил зерно, поэтому мама как-то попросила: «Хоть для куриц принеси, другие-то баржевики небось наживаются». Принес папа — больше сору и пыли, чем жита.

— Того-этого, мать, в последний чтобы раз… В суп ты их, куриц-то! В суп — да и дело с концом!

Нынче мы мало видим его дома: рейсы выпадают все спешные. Выдан отцу парусиновый портфель, доверено формировать целые караваны.

Да и как ему не стараться: паек ведь овсом выдают! Эх, папа, папа, слаб ты характером, вот о чем подозреваю.

Я заткнул уши, чтобы не слышать, как тюкает топор.

Прыгая у стола, Нюшка трясла мышиной косичкой:

— Я, я буду чай разливать!

Вечер. В сборе семья. Старшая моя сестра Агния подменилась на телеграфе. Катя отпросилась у барыни, и матрос Дима Красильников тут как тут — жених, понимать надо.

На маме кашемировая шаль, тугой узел волос убран под чепец. «Белолица, черноброва», — услышу слова из песни, всегда думаю — они о маме. Кокошник бы ей с жемчугами, душегрейку соболью — всей статью мама истая боярыня! И очи с поволокой, и ямочки на щеках, волосы, как шелк. Дочерям она, как сестра! Агния, право, выглядит мамы старше. Не вышла наружностью, бедовать Агнии в вековухах. Зло меня берет: золотой она человек, добра и справедлива, домовита. На месте Димы я бы еще подумал, к кому свататься. Не хулю Катерину, но считаю — Агния лучше.

— Ну-ка, Алексевна, — сказал папа Нюшке. — Где мой сундучок?

— Счас!

Нюшка приволокла из сеней походный саквояж отца — самодельный, с висячим замочком.

— Тяже-е-лый! И что же в нем есть?

Отец после бани, на шее полотенце. Благодушествует, держа блюдечко на растопыренных пальцах.

— Давай, — говорит отец усмешливо, — посмотрим, что ли, Алексевна?

Густая борода не скрывает рубцы и шрамы, обтянутые синеватой глянцевой кожей. Не по себе непривычному человеку видеть это обезображенное страшное лицо.

Из саквояжа появляются подарки: маме и сестрам отрез ситца на кофты, Нюшке лента, Диме — пачка табаку. Наконец, с самого дна — мешочек дроби.

— И не знаю, кому дробь, кто у нас стрелок? — кричит Нюшка.

Я нашел сил улыбнуться:

— Спасибо, папа.

Дробь — это по нынешним временам вещь! Где отец ею расстарался?

Сам он выложил из саквояжа, не позволил Нюшке прикасаться, пачку пороху. Подавая мне, спросил негромко:

— Где глаз подбил?

— Бывает… — дернул я плечом. Вдаваться в подробности не в моих интересах.

— Папа, а нас на Хабарке пьяные дядьки консервами угощали, — вырвалась Нюшка со своей болтовней. — Вку-усные! Ели мы, ели… С хлебом!

За столом возникла заминка.

Отец погладил Нюшку по голове, отослал во двор дать собакам корочку, посмотрел, как она прыгает к двери, и вымолвил глухо:

— Скажи, сын, что у вас получилось, послушаю.

Расспросов не избежать, я готовился к ним, но сейчас замямлил о падере, о волнобое на мелководье, и было мне мерзко и противно. Точно в самом деле по моей вине затонул карбас. Я прятал глаза, путался, в то время как нужно было прямо признаться, что в толк не возьму, отчего затонул карбас.

— Старье было, — первой вступилась за меня Агния. — Новый карбас наживем, папа. А не наживем, и так проживем. Целы все, и ладно.

— Конечно, не надо тебе переживать, хозяин, — поддержала мама. — Сыном гордись. Он нам опора — и мне, и дому. Тебя-то скоро забудем, отбился на старости лет. А Сережа… Одного лесу сколь он на воде перенял! Рыбу корзинами носит. Его и рынок знает.

Отец посмотрел на меня.

— Та-ак. В купцы выходишь? Выбрал время!

Жгучая обида захлестнула меня. Не досыпал, простужался, от весел ладони, как подошва. Что, ради своего удовольствия?

— Ну, перенимал лес, — нехотя говорю я. — Ничейный. Пусть его в море несет, да?

— Ничейного, сын, ничего нет, и лес‘советский.

Дима чинно попивал чай. Впечатление, будто присел на минуту — из-под суконной форменки свисает на ремнях блестящая кобура. Раз я заметил, как Дима украдкой бросил взгляд на ходики: не терпится взять Катерину под ручку да на Набережную. И Катя, глядя на него, как воды в рот набрала. А из-за нее на Хабарку-то ходили. Она упросила. Кабы не Хабарка, жив был карбас.

Словно услышав, что я о ней подумал, Катерина сказала:

— Папа, а карбас в падеру не на топляк наскочил?

Верно, днище сразу треснуло, вода вспучилась бугром. Почему раньше, без подсказки, я не сообразил о топляке? На Двине их навалом. Прозевать топляк, да в шторм, очень просто; с ходу на него напороться — легче легкого.

Дима неприметно подморгнул; «Не дрейфь, Серега». Уши у меня вспыхнули. Он научил Катю! Я смешался. Опять спасательный круг? Мне — опять? Будто последний я слабак…

— Что сам думаешь? — отец уперся в меня пристальным взглядом.

— Топляк? — краснея, промямлил я. — Вполне возможно, папа.

— Хватит баклуши бить, — сказал отец и отвернулся.

Обидно мне. Выходит, до этого я бездельничал? Семью кормил — бездельничал? Что ж, спасибо, папа.

Встал из-за стола, вышел на крыльцо и сел на ступеньку. Знаю, что косо смотрит отец на мои хождения к Зосиме Савватьевичу. Между ними давнишние счеты. Хотя где тут оскорбление, если Зосима Савватьевич хотел с ним рассчитаться за услугу, правда, невесть чего посулив с радости, что шкатулка спасена?..

Вдруг Тузик залился лаем: калитку отпирал незнакомец в плаще.

— Кого я вижу! — помахал он рукой. — Утопленник, здорово. Батя дома?

— Дома. Тузик, цыть, свои.

Виноградов пожаловал, спаситель. Чего его принесло?

— Проходите, пожалуйста. Папа, наверное, вас ждет.

— Да нет, я нежданный гость.

Провел его в дом и вернулся во двор.

Сижу под ивой. Тузик ластится. Рассеянно мну ему загривок. Ладно, с карбасом покончено: по резаному дважды не режут. Больше отец о карбасе не напомнит, я его знаю.

Но дальше-то что? К барже привыкать? Или костяшками щелкать у постылого крестного?..

Виноградов вышел вместе с отцом.

— Алексей Николаевич, понимаю, отгул. А надо. Рейс предстоит важный, — доносилось ко мне от крыльца. — Получишь оружие.