Лампа паладина - Наталья Николаевна Александрова

не будет этого… – Зара попыталась вырваться, но Белоглазый крепко сжимал ее руку.

– Не будет этого… – повторила цыганка.

– А вот мы посмотрим…

Вдруг рядом прозвучал тоненький детский голосок:

– Дяденька, дай копеечку!

Белоглазый обернулся на этот голос.

Рядом с ним на сиденье машины сидел невесть откуда взявшийся чумазый цыганенок. Он тянул к Белоглазому смуглые ручки и повторял:

– Дай копеечку! Дай копеечку!

– Ты что ребенка мучаешь! – прозвучал в машине еще один голос – на этот раз мужской, низкий, с хрипотцой, и в машине появился здоровенный цыган в черной кожаной куртке, с серьгой в ухе. – Дай ребенку копеечку, а лучше – сотку баксов!

А следом за цыганом в машину уже лезли две или три женщины в пестрых юбках, с бренчащими монистами. Одна – старая, похожая на бабу-ягу из сказки, другая – лет двадцати, с удивительно красивым смуглым лицом, третья – совсем девочка…

– Чтоб вас… – прошипел Белоглазый, пытаясь высвободиться от наседающих на него цыган. – Сгиньте! Пропадите!

– Это можно! – пробасил цыган, и в то же мгновение вся компания исчезла, словно ее и не было в машине.

Вместе с ними исчезла и Зара.

– Чтоб вас… – повторил Белоглазый. – Ладно… придется все сделать самому…

Третьи сутки пылал великий город, центр мира, столица могущественной христианской империи. Третьи сутки пылал Константинополь.

Пылали прекрасные дворцы вельмож и царедворцев, пылали величественные храмы, пылали богатые купеческие склады, полные немыслимых сокровищ – драгоценных тканей и удивительных фарфоровых сосудов из далекого Китая, самоцветных камней из чудесной Индии, пряностей и украшений, привезенных византийскими купцами из богатых стран сказочного Востока.

Столь много было этих сокровищ, что дым, стелившийся над великим городом, приобрел сладостный аромат гвоздики и корицы, аромат ладана и мирры, аромат сандалового дерева и палисандра.

Третьи сутки пылал Константинополь, захваченный не воинами Аллаха, но грубыми, неотесанными варварами, приплывшими на берега Босфора из Лангедока и Бургундии, из Штирии и Саксонии, из Фландрии и Прованса.

Они приплыли сюда, чтобы освободить Святую Землю от неверных, чтобы пролить кровь за святыни Христовой веры, чтобы получить отпущение своих многочисленных грехов, но под влиянием жажды наживы, разгоревшейся при виде несметных богатств Константинополя, забыли о своих благородных целях, забыли о христианском милосердии и предались грабежам и разбою.

Призванные царевичем Алексеем, сыном свергнутого и ослепленного императора Византии Исаака Ангела, крестоносцы после длительной осады захватили Константинополь и теперь грабили его.

Третьи сутки они хозяйничали в немногих кварталах, чудом уцелевших от пожара, третьи сутки они грабили дома богатых византийцев, лавки торговцев и горожан, и врывались даже в христианские храмы в поисках поживы.

Алые кресты были на доспехах этих варваров как символ великой кротости Христовой, но сейчас они были почти незаметны под слоем алой крови, крови несчастных христиан.

За участие в крестовом походе всем было обещано прощение грехов – но сейчас, опьяненные кровью, опьяненные жаждой богатой добычи, крестоносцы только бесконечно множили свои грехи.

Кое-где победителям еще сопротивляются последние разрозненные отряды защитников великого города – императорские гвардейцы-секироносцы в бронзовых латах, варвары-наемники в кожаных нагрудниках, но они гибнут один за другим или благополучно переходят на сторону победителей.

По залитой кровью константинопольской улице ехал на коне закованный в броню рыцарь. Доспехи его были покрыты копотью великого пожара, залиты кровью – но то была кровь побежденных воинов, а не невинно убитых горожан. И алый крест на груди рыцаря сиял первозданной чистотой.

То был Ги де Кортине, барон Э, прозванный Благочестивым, честь и украшение крестоносного войска.

С горечью смотрел паладин на разграбленный, оскверненный город. С горечью смотрел на своих товарищей-крестоносцев, снующих по городу как дикие волки в поисках сокровищ.

Нет, не волки – в них не было красоты благородных хищников. Как собаки, как злобные и беспощадные одичавшие собаки…

Он увидел разграбленную лавку – одну из десятков и сотен таких же, но вдруг его охватило странное чувство.

Словно какой-то голос позвал его…

Паладин подъехал, спешился, набросил повод на коновязь, вошел в лавку.

Сразу у двери на него обрушился знакомый, ужасный запах – запах свежей, недавно пролитой крови.

Глаза рыцаря быстро привыкли к полутьме, он шагнул вперед и увидел до отвращения знакомую картину недавнего разгрома.

Разорванные и окровавленные персидские ковры, разбитые алебастровые вазы из Магриба, расколотые шкатулки из драгоценного розового дерева, рассыпанные по полу дорогие бусины – жемчужные, бирюзовые, рубиновые…

Не сразу он заметил хозяина.

Он полулежал на полу в луже крови, привалившись к стене. Глаза его были открыты, и в них еще не угас огонь жизни.

Увидев рыцаря, он приоткрыл окровавленный рот, в глазах его промелькнул ужас, но потом он сменился надеждой. Торговец что-то зашептал.

Рыцарь склонился к нему, чтобы разобрать шепот умирающего.

– Сбереги ее, добрый человек! – прошелестел едва слышный голос. – Я вижу, что ты честный и благородный человек!

– О чем ты, несчастный?

Умирающий скосил глаза вниз.

У него на коленях лежала старая, помятая медная лампа. Самая обычная, масляная.

Почему хозяин этой лавки, полной сокровищ и драгоценностей, прижимал к себе эту старую, дешевую лампу? Почему он просит рыцаря сберечь именно ее?

– Ты говоришь об этой лампе? – удивленно спросил умирающего рыцарь.

– О ней… – торговец опустил веки. – Обещай мне, что сохранишь ее, чего бы это ни стоило!

– Я сохраню ее, если это так важно для тебя. Но почему ты так о ней беспокоишься?

Губы торговца шевельнулись, словно он еще что-то хотел сказать, что-то чрезвычайно важное, но тут же его глаза закатились, и из уст вырвался последний вздох.

Несчастный умер.

Крестоносец закрыл рукою глаза мертвеца, сложил его руки на груди, затем прочел над ним заупокойную молитву.

Это было все, что он мог для него сделать…

Впрочем, не все.

Вспомнив последнюю волю покойного, рыцарь взял старую лампу и положил ее в седельную сумку.

Покинув лавку, он отправился дальше по охваченному грабежом городу.

Солнце клонилось к закату, и пора было подумать о ночлеге.

В городе почти не осталось постоялых дворов, а те, что уцелели, были переполнены. Как всегда на юге, быстро темнело, и вскоре на Константинополь обрушилась темная, жаркая, душная ночь, освещаемая только багровыми отсветами пожаров да факелами снующих по городу мародеров.

Так и не найдя своих соратников, рыцарь наткнулся на чудом уцелевший дом и попросил у хозяина ночлега. Тот испуганно покосился на крестоносца, но все же не посмел отказать ему и отвел в сарай. Там нашлась охапка сена, которая вполне могла заменить неприхотливому рыцарю постель. Еще одна охапка послужила ужином для верного рыцарского коня.