Горький запах осени - Вера Адлова

существуют, надвигаются ближе, все ближе…

Так что же дети этой поры? Каково им?

Они росли, взрослели, мужали. Это было естественно, никто тому не удивлялся. Как и прежде, нашлась лишь горстка людей, что с беспокойством всматривались в будущность детей республики. А временами в этих детей тоже постреливали.

Конечно, легко судить и раздумывать о множестве «если бы» и «как бы», когда известно, что случилось, когда все мучения и страхи остались позади. Куда сложнее задуматься над тем, как тогда жили люди, пусть это и было давным-давно. Удивительно, как вообще они могли жить в кратере этого действующего вулкана — во времени, стыдливо обозначенном приклеенным к нему чудовищным ярлыком как «межвоенное». Но эти люди, а было их большинство, даже не предполагали, что снова может вспыхнуть война. Ведь молодое государство пользовалось признанием, у него были мощные союзники, надежные международные пакты, соглашения. Не прошло еще и двадцати лет, как кончилась война — та война, которую мы для удобства обозначили цифрой I.

Казалось, оплошавший киномеханик ускорил движение киноленты. Все несется неведомо куда. Страх растет, как тесто в квашне, переваливает через край и одурманивает. В воздухе носятся слова вдохновенные, словно божественные молитвы, и их повторяют уличные газетчики, выплескивая на прохожих многозначительные, высокопарные заголовки: История, Право, Правда, Битва, Самоопределение наций, Демократия, Исторические границы, Пакты, Не уступим, Не отдадим, Не должны, Должны. Все это убыстряется, разрастается, понятия становятся все отвлеченнее, их уже никто не в состоянии осмыслить, а сама действительность страшнее самого страшного сна.

Сегодня, поумнев на несколько десятилетий, мы рассуждаем, как тогда люди вообще умудрялись жить! А что оставалось им делать, заметите вы. Да, в этом есть, конечно, резон, однако было бы ошибкой предполагать, что живущие на вершине вулкана только и делают, что думают о завтрашнем дне, трясутся от страха, на что-то решаются, готовятся ко всему, хотя и не знают, к чему именно.

Нет, конечно, были люди — и возможно, было их большинство, да-да, большинство, — которые вопреки всему не свернули с привычной дороги. Каждое утро они вставали, шли на работу, провожали детей в школу. Жизнь не останавливалась, да и с какой стати ей останавливаться, и эти спокойные сограждане, озабоченные своими делами, какими бы вам они ни казались, жили, веруя, что им уже ничего не грозит. Сегодня они представляются нам чем-то вроде трагикомических персонажей из немого фильма. Вам же знакомы эти уморительные немые кадры. На дом совершено нападение, гангстеры стреляют, а невозмутимый, тщательно одетый джентльмен с удивлением и с легким возмущением взирает на происходящее. Он не неустрашим, ибо глух и вообще не понимает, что творится вокруг. Таковы и они, эти люди! Они пришли к разным выводам, не всегда правильным, но они с постоянным недоумением вопрошали себя: как же такое могло случиться и почему именно с ними?

В хаосе боев, под грохот угроз, войны в Испании, Абиссинии, под топот «баллилы» и штурмовых отрядов, марширующих по соседству, мы добрели до 1938 года.

Этот год — по свидетельству метеорологических сводок — был отмечен прекрасной, неизменно благоприятной погодой, призванной, по всей видимости, стать изысканным фоном для событий отнюдь не прекрасных и вовсе не благоприятных.

Первого сентября 1935 года в том же резедово-зеленом платьице с белым галстучком и мальчиковым воротничком вошла Надя в школу, столь ей знакомую. Она поднялась на четвертый этаж и остановилась возле учениц 1-го «Б» городской женской школы «У святого Войтеха», как официально звучало ее название. Надо заметить, что школы городские пользовались лучшей репутацией, чем школы государственные, и были лучше оборудованы. Школе принадлежал и небольшой храм с мрачной звонницей, которую вы найдете там и сегодня в тщательно реставрированном убранстве. На аттестате Надежды Томашковой, на круглой красной печати, вы могли бы заметить фигурку в сборчатом одеянье, с веслом в руке. Это тот самый Войтех, якобы покровитель пловцов, рыбаков, плотогонов — одним словом, всякой шатии, что не обходится без воды. Эта сторона прежде и вправду была населена мельниками, красильщиками, лесорубами.

Три года составляют более чем тысячу дней, только когда день как день, воскресенье как воскресенье, и мы не замечаем, что происходит вокруг, и измеряем бег времени лишь началом и концом учебного года. Время тогда течет монотонно, но, как ни странно, именно в своей монотонности летит так неудержимо.

Мать в защитном панцире вдовства цвела зрелой красотой. Никто не дал бы ей сорока лет, и она, верно, легко могла бы найти мужское плечо, которое стало бы для нее и детей надежной опорой.

Сын Пршемысл возмужал и духом и телом. Он был постоянной гордостью матери и педагогов — ни у кого даже не возникало сомнения в его благополучном будущем. Надежда изменилась мало. Разве что выросла, и пусть не стала красивей, но рассудительности, усердия и способностей ей было не занимать, что, впрочем, ничуть не облегчало ей жизнь, ибо эти ее качества никого не волновали. В классе подруг у нее не было. Приветливая со всеми, она не дружила ни с кем. Охотно подсказывала, разрешала списывать, молча разделяла тайны детской любви. Ее нередко ставили в образец. Думается, что в глубине души девочки пренебрегали Надей, но она была так непривлекательна на вид и так отзывчива, что они по-своему любили ее.

В начале мая того странного, болезненного 1938 года — Надя была в третьем классе — пани Томашкова получила письмо. Классный учитель просил ее соблаговолить явиться в школу по делу, касающемуся ее дочери Надежды, ученицы 3 класса «Б».

Мать была этим изрядно озадачена. Пршемысл, студент шестого семестра медицинского факультета, довольно грубо обошелся с ней, когда она пришла к нему посоветоваться. Он смотрел на мать мягкими, орехового цвета глазами своего отца, но встревоженная мать не находила в них ни любви, ни участия. Он раздраженно проворчал, что это не иначе как сущая ерунда, поскольку учителя спокон веку только и занимаются ерундой, хотя время сейчас настолько серьезное, что серьезней и придумать нельзя.

— Время? — удивленно переспросила мать, полагая, что время — это нечто предопределенное свыше, ее не касающееся. Всегда же было то или иное время, не правда ли?

Пршемысл бросил ей газету. Она не успела и прочесть жирные заголовки, как сын стал выкрикивать несусветный вздор. Кричал об опасности.

— Какой опасности? — не переставала удивляться мать, ведь известно, что все готовятся ко всеобщему сокольскому слету.

— Матушка, — с упором произнес глубоко взволнованный медик, — матушка, я готовлюсь к выпускным экзаменам, а время серьезное. Что же касается намерений пана