Дымовое древо - Джонсон Денис

Один из партизан, одноглазый юноша, приволок целую охапку зелёных кокосов.

– Моя – Моша, – сказал он Чунгу на каком-то из горских наречий и ткнул себя пальцем в грудь.

– Меня зовут, – поправил его кто-то другой.

– Моя зовут Моша, – как смог, повторил парень, повернув голову набок, чтобы Чунг попал в поле зрения его единственного рабочего глаза. Улыбнулся: у него, по обычаю горных племён, были подпилены зубы. С помощью мачете длиной с половину его собственной ноги юноша снял кожуру с верхушек кокосов. Они выпили молоко и осколками скорлупы выскребли рыхлую прозрачную мякоть.

Ему предоставили койку и даже выдали небольшую подушку. Перед Чунгом развернулась картина бивуачной жизни: один человек стоял за дверью на карауле; в казарме же пятеро резались в карты, один наблюдал за игрой, то и дело влезая с советами, а ещё один похрапывал неподалёку. Чунг и сам попытался вздремнуть, но ему не спалось. Он представлял себе, что эти ребята провели таким вот образом уже много дней. Ветер на улице стих. Было слышно, как ворочается между тесных берегов вздувшаяся река. Стемнело. Часовые покинули посты и пришли в казарму ужинать. В общем, казалось, у берега Ванкодонга стоят лагерем не больше пятнадцати тихих, истощённых людей, готовых защититься от любого, кто нарушит их покой, и, похоже, никто из них не понимает, что никому они по большому-то счёту и не нужны.

Костёр, разожжённый для приготовления пищи, дымил всю ночь, чтобы отпугнуть комаров. Чунг спал, натянув бандану на нос и рот. Остальным, видимо, чад в воздухе ничуть не мешал.

Спустя долгое время после сумерек пошёл дождь. Ребята принялись стаскивать имущество на участки, над которыми не протекала крыша, и перекладываться сами, повторяя: «Двигай! Двигай!» Вот они опять легли на новых местах, а по всей поверхности крыши барабанили капли, и повсюду сквозь неё пробивались струи воды. Из-за шума никто не разговаривал. При свете свечей Чунг видел, как их взгляды упираются в пустоту. Однако дух ребят ощутимо поднялся. Послышалось пение, зазвучал смех. Это были хорошие парни. Они всего лишь выполняли свой долг, какая бы перед ними не возникла задача. По мере того как ливень усиливался, они затыкали дыры в потолке всё новыми и новыми сигаретными пачками.

В полночь внутрь прокрались четыре собаки. Не спал один только Чунг. Когда они тишком прошмыгнули в казарму, он поводил фонариком по сторонам. Попав в луч света, собаки выскочили через открытую дверь. Огонёк прорезал дым от костра и заиграл над мужчинами и юношами, спящими кучками по два-три человека. Они лежали вплотную, а их руки свешивались одна на другую и по-домашнему, по-семейному касались друг друга.

На рассвете Чунг выбрался наружу, сел, скрестив ноги, на влажную землю и очистил ум, сосредоточившись на движении воздуха в ноздрях – точно так же он ежеутренне и ежевечерне делал мальчишкой в храме Новой Звезды. Вот уже около года он каждый день снова предавался этому занятию, и не имел понятия зачем. И паршивый же из него коммунист при таких-то духовных практиках! На самом деле он больше не был убеждён, будто кровь и революция служат полезным средством для смены понятий в уме. Кто же это сказал? – кажется, Конфуций: «Как кузнечным молотом не высечь из камня изваяние, так насилием не освободить человеческую душу». Мир здесь, мир сейчас. Мир, обещанный в любое другое время и в другом месте, есть ложь.

Эти четыре ночные собаки – то были не собаки вовсе, а Четыре благородные истины[3], преследующие во тьме его лживые речи…

…Так, сбился. Чунг вернул сознание к движению дыхания.

Снова задумался, зачем он попросил Хао дать денег.

А какое было у Хао лицо, когда он меня увидел: прямо как морда у щенка, с которым я повёл себя слишком грубо во время игры. Зверёк стал меня бояться. Я его полюбил. Ах, нет…

…Рано или поздно сознание цепляется за какую-нибудь мысль и увлекается следом за ней в лабиринт, где одна мысль разветвляется на несколько новых. Потом лабиринт проваливается сам в себя, а ты оказываешься снаружи. А внутри ты никогда и был – это только сон.

Он опять сосредоточился на дыхании.

Утро – река скрывается в дымке, а за отдалённые горные пики зацепилось одинокое облако. Слышно, как в казарме возятся ребята, просыпаются, чтобы отметить пышнейшее на свете торжество – ещё один день, проведённый не в могиле. Со слипающимися глазами, завернувшись в одеяла, бредут справить нужду.

– Мои юные товарищи, покуда вы живы, – сказал он им, – узнайте, как пробудиться от этого дурного сна!

Они заспанно взирали на него.

1965

Как происходило вот уже которую неделю, вечером понедельника Уильям Сэндс по прозвищу Шкип, сотрудник Центрального разведывательного управления США, испытывал себя на прочность, сопровождая совместный патруль армии и полиции Филиппин – те, как всегда, отправились прочёсывать тёмные горные леса в бесплодных поисках незримых людей. В этот раз его друг майор Агинальдо не смог присоединиться к патрулю, а кроме него никто не имел понятия, что делать с американцем. Всю ночь автоколонна из трёх джипов колесила по разбитым дорогам, производя жуткий шум, но не произнося ни слова – патруль, по обыкновению, пытался напасть хоть на какой-то след хукских боевиков[4] и, по обыкновению, не обнаружил ровным счётом никого и ничего; перед самым рассветом Сэндс вернулся в дом для персонала и обнаружил, что свет не включается, а кондиционер молчит. Третий раз за неделю на местной электростанции случились какие-то неполадки. Он распахнул окна спальни навстречу джунглям и, изнемогая от жары, распластался на постельном белье.

Через четыре часа оконный кондиционер ожил, и Сэндс немедленно проснулся – простыни насквозь промокли от пота. Он проспал, скорее всего, пропустил завтрак, да и на утреннюю гимнастику времени, видимо, тоже не хватит. Наскоро ополоснулся под душем, оделся в брюки защитного цвета и местную тонкую рубашку с коротким рукавом и длинным подолом, называемую «баронг-тагалог», – подарок от его друга-филиппинца, майора Агинальдо.

На первом этаже для него было приготовлено место за пустым (если не считать самого Сэндса) обеденным столом из красного дерева. Лёд в его стакане с водой уже успел подтаять. Рядом лежали утренние газеты – на самом-то деле вчерашние, доставленные с курьерским пакетом из Манилы. Из кухни вышел слуга Себастьян и сказал:

– Доброе утро, мистер Скип. Парикмахер скоро будет.

– Когда?

– Вот уже сейчас.

– Где он?

– На кухне. Хотите сначала завтрак? Хотите яйцо?

– Только кофе, пожалуйста.

– Хотите к яйцу бекона?

– Переживёшь, если я буду только кофе?

– Вам какое яйцо? Обжарить с обеих сторон?

– Ну давай, неси уже.

Он сел за стол перед широким окном, через который открывался вид на безумную картину: двухлуночное поле для гольфа, окружённое девственными джунглями. Этот крошечный военный санаторий – сам дом отдыха, жильё для прислуги, сарай и техпомещение – построили, чтобы обслуживать отпускников из числа сотрудников корпорации «Дель-Монте». Сэндс ещё не встретил никого из «Дель-Монте» и к этому времени уже и не ждал такой встречи. Кажется, кроме него здесь остановились ещё только двое: один – англичанин, специалист по комарам, а другой – немец, в котором Сэндс подозревал специалиста в несколько более зловещей области, возможно, снайпера.

На завтрак – яичница с беконом. Крохотные яйца. Неизменно вкусный бекон. Никакой картошки, один только рис. Никаких тостов, только мягкие булочки. По помещению взад-вперёд сновали филиппинцы в белой униформе – при помощи швабры и тряпки боролись с грязью и плесенью. Через проём в главную комнату на коньках из двух перевёрнутых половинок кокосовой скорлупы проехал молодой человек в одних лишь боксёрских трусах – полировал дощатый пол.