Тихая Виледь - Николай Редькин

В один из них вошел Егор, стал топтаться да писни[21] свои петь:

Шел я лесом – пеньев нет.Захотел – терпенья нет.Не подумай на худое:Есть охота – хлеба нет.

Ефима под черемухами не было. И Шура не казалась. Старухи перешептывались, судачили о ней. Всем памятно было, как она в Заговенье от ухажера с круга побежала.

Зато уж Поля давала копоти, бабам не уступая. А когда с круга сходила, платком утираясь, старухи над ней подтрунивали да про разное такое выспрашивали – как это она не боится лесом ходить? Вот и нынче с Покрова малегами шла.

А она им, не долго думая:

Медведя встречу – отревуся.На мужика наткнуся – отлежуся!

– Вот лешачиха! – смеялись старухи беззубыми ртами. – Не сносить тебе головы!

А Поля, тряхнув косою черною, опять вышла на круг.

Наплясалась вдоволь, а наплясавшись, в полумраке летнем растворилась-растаяла.

И не все видели, как Степка вслед за ней обогнул развесистые заднегорские черемухи…

XXI

Было ли у Поли со Степаном что-либо в ту теплую летнюю ночь, незнамо-неведомо. Но вездесущий братец Ванюшка допекал сестрицу утром следующего дня:

– Я все знаю. Ты со Степкой за банями целовалась. А на кулигах я тебя с Ефимком в березнике видел…

– Какой же ты у нас, Ванюшка, глазастый уродился да памятливый! И чего ты тяте тогда не наябедничал?

– Ну, с Ефимком-то ладно… Он мужик справный, – серьезно, как мужик, рассуждал братец Ванюшка.

– С ним, стало быть, дозволяешь? – хохотала Поля. – Да чего в нем хорошего-то? Страшный, черный, будто из цыганской кареты выпал. Только и знает: робит да робит, отдыху себе не дает. Он же меня уморит.

– Уморишь тебя! И никакой он не страшный. Вон как Ванюху научил…

– Слушается его коняга, как собачка, а мне отчего-то быть собачкой шибко же неохота. А ты потерпи ябедничать. Я тебе ломпасья наживу, сладкого, хрустящего. А где добуду – это уж не твоя заботушка…

Ванюшка насупился, призадумался и вроде бы согласился.

XXII

После Ильина дня ночи стали темными, свидания Поли со Степаном частыми. Вечером, когда в доме все затихало, Поля бесшумно, как кошка, выходила на улицу. Возвращалась через часок-другой. Но вот однажды воротилась она далеко за полночь, кралась тихо-тихо, ступала еле-еле, но дверь, окаянная, скрипнула. Не успела Пелагеюшка на кровать присесть, как ей из полумрака словно ледяной водой в лицо брызнули:

– Куда это тебя, девонька, носило? А? – И это «а» как льдинка к горячей девичьей щеке.

– До ветру, тятя, чего-то захотелось, вот я и… – И не может Пелагеюшка договорить, ведь знает, что не то лепечет, и тятя знает, что не то.

– До ветру, говоришь? Да чего-то долго ты до ветру, девонька, ходишь. Захотелось ей, ишь… Зачастила ты по ночам до ветру ходить!

И подошел грозный тятенька, и двараз по спине крутой ремнем вытянул, садко так вытянул, хорошо в ночной тишине сошлепало. Поля ойкнула, стерпела, слова не вымолвила. Легла на скрипучую деревянную кровать и замерла, боясь пошевелиться. Долго не могла уснуть, прислушивалась к ночным звукам, глухим шорохам в углу, где спал Ванюшка.

XXIII

Степан сватался к Поле дважды, но Михайло стоял на своем, не отдавал дочь, не хотел родниться с Лясниками. В третий раз сваты нагрянули поздней осенью. Как на сей раз дело было, неведомо, только вскоре разнеслась по деревне оглушительная весть: Степка Польку высватал! Осиповы живо обсуждали эту новость.

– Ну и Михайло! – сокрушалась Дарья. – Кому Польку отдал!

– Да он-то, говорят, не соглашался, – глухо отзывался Захар, дымя в закопченный потолок, – самому ведь работница нужна, а Поля на работу жаркая! Да вот за Степана ей захотелось – больше ни за кого. Так сказывают…

– Поблажек он ей шибко много давал, вот и роднись теперь с Лясниками-то! Ну да на наш век девок хватит.

Слова эти относились к Ефиму, но тот угрюмо молчал, курил на приступке у печи.

– И где у вас, молодых, ум? К какому месту пришит? – продолжала Дарья. – Выладится одна девка, вот и деретесь из-за нее, дуботолки, прости Господи!

– А у тебя-то он где был, когда ты на меня обзарилась? – усмехнулся Захар.

– Я? Да на тебя? Да на такую черную личину не то что обзариться – глянуть было страшно! Сказал тятенька, замуж пора – и пошла. Какое уж тут обзариванье! Да и велика ли была? Чего понимала?

– Да ты и в четырнадцать выладилась, что тебе баба хорошая! – хохотал Захар (он взял ее в жены, когда ей еще и четырнадцати не было). – А как у бани прижал – так и затаяла, залепетала… Сказать, чего лепетала, али помнишь?..

– Тьфу ты, пакостник! Под образом сидишь…

– Что правда, Дарьюшка, то правда. А Бог простит. А Дарьюшка не унималась:

– Вон у Василия сколько невест! И на всех любо-дорого посмотреть. Одна Шура чего стоит! Как начнет косить – ни один мужик за ней не угонится…

– Работать-то она владиет, – согласился Захар.

– А чего вам еще надо, нехристи? Всем баскую да пригожую подавай?!

– А ежели как Шура в мать да отца падется, да одних девок нарожает? Вот и закукарекаешь с ними… – Захар глубоко затянулся и выпустил дым.

– Васька сам виноват! Давно бы уж всех выдал, так богатым показаться хотел, днища засыпал! О, я какой! А Шура девка не худая, на работу жаркая, с такой не пропадешь!

Захар поднялся:

– Пойдем-ко, Ефим, робить надо. Этих баб не перешумишь. Самую строптивую кобылу спетить можно, но бабу…

– Вот-вот, идите-ко проветритесь да одумайтесь: начадили полную избу. Вешала хоть бы сегодня доделали. Скоро куглину околачивать[22], а вы лен еще не вешали. Не лучше Лясников-то…

Ефим вышел из избы, так и не проронив ни слова.

XXIV

Свадьбу Поля и Степан сыграли в конце ноября, когда уже полетели с небес белые мухи.

Ефим ходил сам не свой. Казалось, задумал чего-то. Дарья боялась его угрюмости, старалась обходиться с ним ласково. Однажды вечером он, наконец, обронил слова долгожданные:

– Сватом пойдем.

У Дарьи аж дух перехватило:

– К кому, Ефим, сватом-то?

– К Шуре! – И так страшно рявкнул он, что Дарья не решалась ни о чем расспрашивать.

А назавтра набасились они с отцом и отправились к Шуре бойкой да на работу жаркой.

Завидев гостей и Ефима черношарого, Шура до смерти перепугалась, в голбец[23] убежала и сидит там в потемках.

Потолковав со сватами, Василий к гобцу-то подошел да и говорит:

– Ну дак чего, Шура, пойдешь или нет?

А Шура ни жива ни мертва, из гобца, как из могилы, глухим дрожащим голосом отвечает:

– Я не скажу, что пойду, и не скажу, что не пойду. Ты, тятенька, хозяин, тебе решать.

Стали рядиться о приданом. А Шура все в потемках сидит. Слышит, как говорит отец:

– Я ей телушку даю. Она у меня заработала. Пошли телушку смотреть.

А Ефим не ушел, у печи стоит. А Шура о том не знает, думает, и женишок ее на телушечку ушел поглядеть. Хорошая у них телушечка. Ладная.

А дело под вечер было. В избе темненько: сваты-то в стаю с лампой ушли. А бабушка Шурина, столетняя Фекла, на печи лежала.

И думает Шура: не век же в подполье сидеть, дай-ко я выйду да на печь за бабушку лягу. Хоть и темненько, да ведь каждый уголок в своей избе знает Шура. Ну, думает, не сбрякаю. Вышла из гобца, шагнула раз-другой, оперлась – да прямо Ефиму в грудь! Не думала не гадала, что он тут, у печи стоит. Обмерла Шура, дара речи лишилась.

И Ефим не нашелся что сказать.

Залезла Шура на печь за бабушку, ноги длинные к животу поджала, лежит, не дышит.

Вернулись сваты. Отец опять к гобцу подходит:

– Ну, Шура, вылезай, Богу молись.

А Ефим по-доброму выговаривает, с сердечной ухмылкой:

– Да она уже на пече, а не в гобце.

И отлегло у Шуры на сердце. Сели пить чай. Шура за большой самовар спряталась, глаз не кажет. А Ефим-от из-за самовара все выглядывает да выглядывает, словно никогда прежде невесту свою не видывал.

Так высватал Ефим Шуру. Но ходил к ней редко. Шуру до самой свадьбы спрашивали:

– Чего это Ефим к тебе с вистью не ходит, гостинцев не носит? Помнит ли, что у него невеста есть?

От бабьих пересудов бедная девка не знала куда деться, опускала глаза и отмалчивалась.

XXV

Зимой старик Тимофей совсем занемог. Исхудал. Кожа да кости. Но был в толку. Все ладно да складно говорил. Как-то доплелся до передней лавки, сел, долго-долго в окно смотрел да молвил:

– Всю жизнь хотел под окнами пихту посадить. А не собрался. Подумать только: девяносто лет собирался дело сделать, а на вот! А теперь уж все, ушло времечко.

Агафья, дикая, возьми да и спроси:

– Почего, тебе, Тимофей, пихта-то под окнами?

– А как бы сейчас хорошо было: за век-от пихта о какая выросла бы! И не надо бы в лес идти, как помру. Тут тебе венок, под окнами. А нынче, гляди-ко, сколько снегу насыпало. Убродно в лес-от…

Агафья только крестилась да молитву шептала. На другой день Тимофей опять доковылял до лавки. Сел. Увидел, мужики из леса сено везут.