Тихая Виледь - Николай Редькин

– Бросай, курить иди! – Положив косу на свежескошенную траву, он садится на широкую, гладко обритую кочку.

А Егор, как не ему говорят, словно обиду затаил, знаться с зубоскалом не хочет, косит себе, не оглядываясь.

Захар не отступает:

– Давай, Егор, на спор! Если до реки голышом дойдешь, я твои стожья со своими парнями в полчаса озвитаю.

– А чё? – повернулся Егор в сторону громогласного Захара.

– Голышом, Егор, голышом! Али духу не хватит? – раззадоривал Захар ради общей потехи.

– А дай-ка спытаем твое слово! – И сбросил Егор с худых плеч белую, с темными пятнами пота, рубаху.

Спор привлек внимание всего сенокосного люда. Девки вылупили глазища, не верят, что Егор принародно… А Полька, самая отчаянная из них, разогнулась, вытерла травой косу и с любопытством наблюдает, как снимает Егор залатанные порты.

Вот он спустил их на свежую, только что скошенную и начавшую уже вять траву.

Девки завизжали, побежали под паберегу[17], в ивовые кусты, и безудержно, раскатисто захохотали там.

А Поля раздвинула ветки, девичье любопытство разбирает: все снимет Егор или оставит чего?

– Снял, девки, все снял!

Под паберегой – визг, хохот, треск сучьев.

– Вот где лень-та!.. До срамоты готов, только бы не робить, – бранилась Дарья. – Анисья, ты бы хоть образумила его!

– Дикарь он и есть дикарь! – только и сказала Анисья, отвернувшись от голого костлявого муженька своего.

– Дикарь не дикарь, а… – бубнит себе под нос муженек, хватает широко: коса гудит, семена высоких трав сыплются на потное Егорово тело.

Отмахиваясь от льнущих паутов, ни разу не остановившись, доходит он покос до пабоки[18].

Девки, прыснув, побежали еще ниже, к самой реке, в густой ивняк, завизжали, давя друг друга.

– Захар! Как, говоришь, уговаривались? – кричит Егор, старательно вытирая косу травой. А Захару не до него. Дарья бранит его на весь околоток:

– Вот и коси теперь иди, на посмешище-то! Нисколько уж не лучше Егора-то…

Мужики гогочут по угору. Васька ухает со своей пожни:

– Егор, чтоб тебе!.. Девкам робить не даешь…

А Егор, как ни в чем не бывало, через весь луг неторопливо идет к своему хламу. Натягивает порты.

Лишь Евлахино племя, два сына, Игорь да Сидор с женами, как косили, так и косят, не обращая внимания на Егорово-Захаровы потехи. Огнийка – та вообще не разгибается: схватит из подвязанного подола юбки вареную картошину, откусит, бросит ее обратно в подол и косит себе без продыху. Разогнулась, когда увидела горбатенькую старушку с бадожком.

– Мама, ты-то чего еще приволоклась?

– Да вот видела – Тимофей уковылял. Дай-ка, думаю, и я пойду. Чего дома сидеть в экоет день? А я вам хоть полопачу, – говорила горбатенькая, – да ведь уж время к павжне[19]. Домой-то пойдете ли?

– Какая вам еще павжна! Ничего не поробили… – И Огнийка, отвернувшись от матери, пошла наяривать на обе стороны, только коса гудит, да болтаются в подвязанном подоле картошины…

XVIII

В один из ясных вечеров середины июля Степан подкараулил Полю у Портомоя.

Бабьи пересуды больно задевали его, и намеревался он выпытать, а почего, все-таки… почего она, Полька, в Заговенье из драки его вытащила?

Поля, разогнувшись, бросила на доску отжатую рубаху и отвечала озорно и уклончиво:

– А уж шибко мне того хотелось! Да и любо ли смотреть, как вы друг дружку молотите? И не злись ты на Ефимка! Вон как Осиповы вам подсобили – целое стожье озвитали…

– Какое еще целое! – закипел Степан. – Санька с Афонькой по покосу прошли…

– Да ведь корове легчи окосили – и то подмога.

– А ты под паберегой хохотала как ненормальная! – припомнил Степан.

– Так ведь не каждый день мужик принародно раздевается!

Степан вспылил и хотел уж было уйти, но она удержала его речами язвительными:

– А еще мне ведомо, как Захар тятеньку твоего прикуривать научил…

– Да тебе какое дело!

– Правильно, Степушка, не бабье это дело – прикуривать учить…

Перешел уж Степан ручей, обогнул куст ивовый – и вдруг услышал ласковое, нежное:

– Степа-а-а…

И сердце его гулко забилось. И он замер, оглушенный ее шепотом.

– А еще мне ведомо, – продолжала Поля игриво-насмешливо, словно не она только что вымолвила: «Степа-а..», и не она вызвала в нем сердечный гул. – Ведомо мне, что если в Портомой щепку бросить, то она до моря доплывет. – И, подобрав на земле щепку, она бросила ее в воду, приговаривая нараспев, таинственно, словно сказку читала: – Портомоюшка в Городишну впадает, Городишна в Виледь, Виледь в Вычегду, а Вычегда в Северную Двину, а та уж в море Белое… Доплывет! Так купцы сказывали, что лонись[20] у Евлахи стояли…

– Доплыла, как же! – недоверчиво отозвался Степан.

– А еще я знаю, что тятенька мой с Евлампием зимой собираются на Урал за камнем для жерновов.

Слышала промеж них такой разговор. Мельницу на Городишне ставить будут…

– Там уж и так две. Всю речку перегородили.

– А мельник Аполлос жалуется: у Заднегорской мельницы камни сносились, мука греется… И бабам худо – из такой муки худо спряпается…

– И про все-то ты знаешь!

– Про все, Степушка! А вот почего я тебя, черта рыжего, в Заговенье из кучи-малы вытащила, – про то не знаю не ведаю. А теперь ступай-ка ты своей дороженькой, а то не ровен час, заподозрят неладное…

Вверху слышались приглушенные голоса: кто-то спускался к ручью.

Степан прошептал торопливо:

– Здесь, как стемнеет! – и бросился бежать лугом, усеянным кочками, как бородавками, и вскоре пропал за свежими июльскими зародами.

…В тот вечер он не дождался ее. Поля не пришла. До полуночи ходил Степан пожней, сбивая росу; сидел под зародом на берегу Портомоя.

В деревню поднялся, когда из-за далекого горизонта солнце показало свой хитрый глаз…

XIX

Утром Прокопьева дня Поля с Шурой долговязой да другими подружками своими отправилась в церковь. Шли они, нарядные да веселые, широкой деревенской улицей. От дома Захара долетал до них детский гвалт:

– Ефим, вели Ванюхе, вели ему!

Ванюха, выездной конь Осиповых, любимец ребятни, стоял во дворе незапряженным. Тут же топтался Егор, о чем-то договаривался с Ефимом.

А мальчуганы не отступали:

– Вели Ванюхе…

– Вот уж вам приспичило, – ворчал Ефим добродушно. Подойдя к коню, потрепал его за гриву. Конь навострил уши. – Ну что, Ванюха, народ просит. Сними-ка ты с Егора шапку! – И указал Ефим в сторону Егорову.

Ванюха поднял большую голову, ступил к Егору и, взяв зубами-губами матерчатую кепку с валенковской головы, аккуратно положил ее на землю.

Малолетний народ хохотал, а Егор, хотя и знал о Ванюхиной учености, на сей раз опешил, на шапку поглядывал: как бы конь ее не нарешил. Мало ли. Прокусит. Изжулькает. Ишь, зубастый.

И Ефим, кажется, понял Егорову обеспокоенность:

– А ну-ка, Ванюха, положи кепку обратно на голову. – И Ванюха, как и велено, поднял шапку с земли и аккуратно вернул ее на голову Егора. Тот поспешно поправил ее и отступил в сторону. От греха подальше.

– А порты Ванюха не умеет ли снимать? – И на этот озорной Полькин голос обернулся и Егор сухопарый, и Ефим чернобородый.

Ефим словом не обмолвился, но так глянул, что Шура долговязая потупила голову, спряталась за спинами подруженек. Егор же забранился на чем свет стоит:

– Ах вы, пакостницы! Вот ужо, Полька, отцу скажу, дотрясешь космами-те! Наводит он тебя по дыре-то, образумишься…

Поля, видя, что Егор разошелся не на шутку, побежала под угор, хохоча. Дружно поспешили за ней подруженьки, только их и видели.

Лишь ребятня по-прежнему о своем шумела:

– И с меня, Ванюха, сними! И с меня!

Но конь стоял неподвижно, как не ему говорили. И у Ефима пропала всякая охота к потехе. Взял он Ванюху под уздцы, повел запрягать. Егор уже устраивался на телеге:

– Давненько я тетку Анну не видел, не владиет она вся, навестить надобно да молитвы ее послушать. Как складно да ладно поет она – душа радуется!

– Ну уж давно ты не видел! – недоверчиво усмехнулся Ефим. – Скажи лучше, бражки тебе захотелось…

– Так ведь праздничек-от пивной, святой Прокопий, ежели как не пригубишь, – осердится. А этих трещоток мы сейчас нагоним – да понюжалом! Другое запоют, пустозвонки…

Ефим опять усмехнулся: отсюда, с угора, видно было, как пустозвонки сворачивают с дороги на узкую тропинку. По ней не поедешь на коне, запряженном в телегу.

XX

Из Покрова Поля с подружками возвращалась под вечер. В лесу заднегорском нагнали они Егора.

Видать, опять загостился он у тетки Анны, оставил его Ефим, и ковылял Егор домой пешком, сверкал голыми пятками. Распьянехонек. Позамахивался на хохотушек, да куда там! Не догонишь, не достанешь.

А когда в деревню притопал, отправился к черемухам. Там голосисто пела гармонь. Бабы плясали на два круга.

В один из них вошел Егор, стал топтаться да писни[21] свои петь:

Шел я лесом – пеньев нет.Захотел – терпенья нет.Не подумай на худое:Есть охота – хлеба нет.

Ефима под черемухами не было. И Шура не казалась. Старухи перешептывались, судачили о ней. Всем памятно было, как она в Заговенье от ухажера с круга побежала.