Взрыв - Анатолий Полянский

Мечта о дальних странствиях оформилась окончательно и, вероятно, сбылась бы. Надыбал Антон подходец к отделу кадров. Презент со знанием дела нужным людям подбросил: кому бутылку «Камю», кому французские духи. Приготовил полторы косых для заключительного аккорда. Еще недельки две – и прости-прощай любимая Одесса. Ушел бы Антон Борисович на мощном контейнеровозе в Италию. А вернулся бы или нет – один Бог ведает. Но что такое невезуха!

Несколько раз присылали повестки из военкомата, а он смоется в рейс – ищи-свищи… Потом бумагу выправил на отсрочку – сам заместитель начальника пароходства подписал. Так и надеялся до двадцати семи прокантовать. Только на сей раз не вышло. Забрали, мерзавцы, накануне загранрейса! Врачебная комиссия вмиг определила: годен. И направили в Туркестанский округ, что само по себе означает прямую дорогу в Афганистан. В горном лагере под Ашхабадом, где готовили к отправке в Кабул, Антон попытался еще раз увильнуть от выполнения почетного интернационального долга. Тайком от ребят отправился к зам по тылу и предложил взять его поваром. Офицер выслушал его, раздраженно сказал, что нужны не классные кашевары, а классные операторы боевых машин, коим, он надеется, и станет рядовой Загоруйкин.

Прошлая жизнь отчетливо вставала в памяти, будоражила душу. Вернуться бы в прошлое, прожить заново, скольких ошибок бы избежал! За год, проведенный у душманов, Антон всем нутром осознал, какую величайшую глупость совершил, сдавшись в плен/Он ведь на что рассчитывал? Раз добровольно явился, рассказал все, что знает, его, естественно, допросят с пристрастием, а потом интернируют. Куда?.. Да куда угодно, дальше Америки не сошлют. Антон попросит политического убежища. Американцы – народ цивилизованный, не в пример дикарям-моджахедам, найдут применение смышленому русскому парню.

Но действительность оказалась не такой, как виделась. Точнее, совсем иной – грязной, вшивой, голодной и, похоже, бесперспективной. Антону предложили взять в руки свой, принесенный в качестве трофея автомат, стать воином Ислама и делом доказать идейное расхождение с советским социализмом. Идиоты! На кой черт было соваться в плен, чтобы свои же ухлопали? Нет уж, дурных нема!.. Когда же отказался от сомнительной чести умереть во имя Аллаха, его крепко избили, одев в лохмотья, увели в горы и поместили в пещеру, где Антон провел остаток зимы, весну, часть лета, проклиная Аллаха, Христа, иногда и собственную глупость. Обовшивел, покрылся коростой, оброс. Кормили объедками, заставляли выполнять самую мерзкую работу – от чистки нужников до разделки бараньей требухи.

Летом Антона слегка почистили, приодели, переправили в Пакистан и начали таскать по лагерям моджахедов, демонстрируя редкой породы обезьяну. Вот, мол, шурави, перешедший добровольно на нашу сторону! Слушайте, как он проклинает Советы, как клеймит русских вождей и русский народ за оккупацию Афганистана!

Антон устал от притворства, с трудом гасил ненависть к истязателям и, когда попал в контрразведку Раббани, вздохнул с облегчением. А оказался он тут после попытки удрать из Дарчи, где обитал последние два месяца. В лагере к шурави привыкли, перестали обращать внимание, Антон и выскользнул за ворота. Цель была добраться до Исламабада, где находилось американское посольство. По скудности школьных знаний он сумел сочинить по-английски речь, состоящую из трех фраз: «Я русский пленный! Я противник оккупации! Я хочу в Америку!..» Далеко, однако, уйти не удалось, схватили через пару часов. Сперва избили, потом связали, бросили в машину, отвезли в Пешавар.

В подвале у Раббани братва приняла Загоруйкина как своего, и он наконец почувствовал себя человеком. Однако не забыл придумать сказочку о героическом участии в боях, а также об обстоятельствах пленения – не дай Бог ошибиться при повторении, хотя народом придумано: повинную голову меч не сечет.

Больше всего боялся Антон столкнуться с теми, с кем прежде служил. Они-то про него все знали. На такой крайний случай и приберегал покаяние. Ежели что, в ноги не постесняется упасть. В конце концов они хоть и неверующие, но христиане – значит, милосердны, чего не скажешь' о славных воинах Ислама. Нагляделся Антон досыта. С пленными, то бишь неверными, мусульмане вытворяют страшное. Ленты из кожи вырезают, вниз головой подвешивают, мужские «достоинства» из живых выдирают… Они способны на все – эти фанатики веры. Не дай Бог оплошать и разгневать Жабу…

Издалека доносились автоматные очереди. В повлажневшем к ночи воздухе они звучали глухо. У моджахедов в лагере небольшой полигон для тренировки в ведении огня на разные дистанции, там же, на крутом склоне, отрабатывались горные упражения. Теперь это не те духи, что начинали войну в восьмидесятом. В пакистанских лагерях они проходят солидную подготовку, полгода отрабатывают тактику партизанских действий…

– Почему не спишь, Моряк? – спросил неожиданно лежащий рядом Пушник. – Думы тяжкие гложут?

Антон вздрогнул. По спине побежал холодок.

– А ты почему, как в засаде, тишину слушаешь? Может, чужие мысли читать умеешь?

– Могу и мысли… если плохие.

– А с чего им хорошими быть? Дело дрянь. Полный беспросвет.

– Надо держаться – это единственное, что у нас невозможно отнять. Погляди на Танкиста, пропадает мужик…

– Собаке собачья смерть…

– Ты уверен?

– Конечно, Жаба его с головой выдал.

– То-то и оно, что выдал, – протянул Пушник. – А по идее, если Танкист его человек, должен бы законспирировать поглубже.

К горлу подступила тошнота. Антон знал уже это состояние, когда страх начинал вызревать изнутри. Чертов прапор, чтоб ему провалиться, чтоб ему никогда на ноги не встать. Догадлив, собака, глубоко копает.

– Значит, Танкисту веришь, а другим – нет? – пошел напролом Загоруйкин.

– Не нравится мне эта история, Моряк. Дешевкой пахнет. А насчет веры, если честно, так до конца здесь, только на себя могу положиться.

– А я, выходит, мразь?

– Прешь, как танк, – заметил Пушник с досадой.

Антон прикусил язык. Углубляться дальше не следовало. Разговор с выяснением отношений мог завести в такие дебри, из которых без потерь не выбраться.

– Ладно, время покажет, – примирительно сказал Антон, решив, что с прапором надо держать ухо востро. – Рассказал бы лучше, как тебя взяли?

– На перевале… Я там один остался, отход ротыприкрывал.

– Что ж со всеми не ушел? Из-за ног?

– Из-за ног тоже.

– А меня на посту схватили, – сообщил Антон. – Подкрались сзади, по башке тюкнули – и хана.

– Небось задрых, – донеслось из притемненного утла.

– Ни в коем случае, старлей. Я ничего себе такого никогда не позволял.

– Что охранял-то?

– Оружейный склад.

– Вольно тебе ворон считать. За такие вещи в военное время под трибунал отдают.

– Еще скажи – к стенке ставят, – вмешался Пушник, в голосе послышалась насмешка.

– И к стенке… А что? Каждый проступок требует наказания. Иначе армия развалится.

– Пока в ней такие офицеры, все может быть, – философски заметил Пушник…

Эх, знали бы правду, не стали бы спорить по его поводу. Антон ведь не только с поста драпанул в канун праздника, надеясь, что в такой день контроль будет ослаблен, но и пару автоматов прихватил: не с пустыми же руками к духам являться.

– Добренькие мы слишком, – продолжал между тем старлей. – Из-за таких люди и гибнут.

– Кабы только из-за таких.

– На что намекаешь?

– Не будем уточнять…

Загоруйкин с неослабевающим нарастающим интересом прислушивался к перепалке сокамерников. «Безгрешных нет! – ликовал он. – За каждым что-то да числится!..»

А старший лейтенант все не мог успокоиться.

– Замахнулся, так бей, – угрожающе зашипел он.

– Успокойся, Алексей. Повторяю, у меня нет к тебе никаких претензий.

– Но я чувствую, ты черт знает в чем подозреваешь. Думаешь, нарочно людей положил?

– Если на то пошло, – разозлился в свою очередь Пушник, – то да, положил. Но не потому, что подлец, потому что дурак был.

– Был?.. Полагаешь, я смогу еще… – голос старлея потускнел.

– Почему бы нет?

– Брось. Мы отсюда вряд ли когда-нибудь вырвемся.

– Пока жив – надейся.

– Святые слова говоришь, прапор, – раздался зычный голос Полуяна. – Даже меня, толстокожего, твоя речь достала. Об чем спор, если это, конечно, не составляет секрета?

– Мировые проблемы решаем, – усмехнулся Пушник.

– Плевал я на мировые. Своими бы впору заняться. Ты знаешь, Микола, Абдулло по лагерю разгуливает и за ворота шастал. Теперь бы…

– Еще один полуночник вылупился, – прервал его Пушник. – Кончай разговорчики, братва. Будем спать.

Ян послушно умолк, но Загоруйкин все понял. Пушник не позволил гиганту о чем-то проболтаться, значит, все-таки не доверяет. Именно ему, Антону. В чем же он заподозрил? Почему завел разговор о Танкисте? Вдруг припомнилось: несколько дней назад Ян, яростно жестикулируя, то и дело оглядываясь, шептался в уголке с переводчиком. Может, клянчил понюшку чарса?.. Но вот другой эпизод: Ян и Пушник, как заговорщики в довоенных фильмах, сошлись лбами, а стоило Антону подойти, моментально заткнулись. Похоже, братва к чему-то готовится. Не к побегу ли? Удрать из охраняемой сотней головорезов крепости, обнесенной восьмиметровой стеной, – глупее трудно что-либо придумать. Но даже если предположить, что из крепости вырваться удастся, то… Рядом лагерь моджахедов. Там полторы тысячи людей. От погони не уйти ни за какие коврижки. Население настроено враждебно. Любой дехканин, обнаружив беглецов, выдаст их властям, чтобы получить башли. Нет, ребятишки положительно сошли с ума… Сами пропадут и остальных погубят! Под остальными Антон подразумевал прежде всего себя. Он принял бы участие в деле при определенных гарантиях, но идти на верную смерть – дурных нема.