Мемуары. Избранные главы. Книга 1 - Анри Сен-Симон

Но вправе ли писать и читать историю христианин, не желающий ослаблять в себе веру? Да, воистину, сухие факты отягощают нас; прибавьте к ним неприкрашенные поступки лиц, участвовавших в событиях, и повествование утратит поучительность, а хаос фактов усугубится. Как! Изображать интриги и заговоры действующих лиц, чтобы постичь причины и следствия событий? Спору нет, без этого последние останутся непонятны, и, может быть, лучше вовсе не знать того, что гнетет ум и сердце, ничему не уча и, следственно, ничему не поучая. Совместимо ли милосердие с рассказом о стольких страстях и пороках, с обнажением стольких преступных пружин и низменных целей, со срыванием масок со стольких людей, к коим в противном случае мы сохранили бы уважение или хоть не узнали бы их пороков и недостатков? Не предпочтительней ли блаженное неведение, нежели столь далекая от милосердия поучительность, и что можно подумать о том, кто, взяв на себя смелость поучать от своего име-ни или от имени других, передает свои оценки потомству, раскрывая перед ним столько мерзких или преступных деяний своих современников?

Вот это, на мой взгляд, и есть самое весомое возражение. Однако, чтобы опровергнуть его, довольно сослаться на то, что было сказано в начале сего рассуждения, — на пример Духа святаго, но мы попробуем обойтись без ссылок на Священную историю, ибо считается, что коль скоро она определенным образом высказалась о трактуемом предмете, рассуждать о нем больше непозволительно.

Запрещать себе любую историю, кроме той, что содержится в Священном писании, — значит погружать себя во тьму египетскую. Что касается религии, это означало бы отказ от изучения традиции, а разве это не кощунство? Не приведет ли неведение о вселенских соборах, выработавших церковные догматы и правила, к незнанию этих догматов и правил, не поставим ли мы тем самым святых, защищавших веру — кто ученостью и трудами, кто силой духа и мученичеством, — в один ряд с ересиархами и гонителями, не лишим ли себя величественного зрелища первых веков церкви и установления ее опорных колонн, поучений первых богословов, священного трепета при воспоминании о первых отшельниках и аскетах, о чудесах подвижничества, возвысивших, распространивших и приведших церковь к победе сквозь дебри противоречий и гонений, — и все это из боязни узреть злодейства, жестокости и преступления ересиархов и главных их потатчиков, тщеславие, пороки и варварство епископов и тех, кто занимал наиважнейшие церковные престолы, а как следствие, не забудем ли мы все, что вплоть до наших дней сделано церковью приснопамятного для сохранения в чистоте догматов и культа и для отпора новым ересям, — и только лишь потому, что устрашимся открыть глаза на невежество и неурядицы, алчность и тщеславие иных высокопоставленных духовных особ? О том, что может проистечь из такого неведения, страшно помыслить, а не то что представить себе все это — настолько оно очевидно и говорит само за себя.

Но если неразумно отказываться от изучения подобных вещей, столь глубоко интересующих каждого христианина, то как можно оставаться равнодушным к светской истории, столь тесно и непременно связанной с историей церковной, что их нельзя разграничить, иначе обе станут непонятны?

Это такая смесь и связь, которая по той или иной причине возобновляется из века в век вплоть до нашего и делает невозможным знакомство с одной ее частью без знакомства с другой, соответствующей первой по времени. Поэтому христианин, который всем, что относится к религии, дорожит тем больше, чем больше он предан ей, не может быть равнодушен к событиям, потрясавшим церковь во все времена, но не может также не учиться параллельно светской истории, столь постоянно и неразрывно сопряженной с историей церковной.

Но даже отбросив в сторону эту взаимосвязь, поскольку целые отрезки истории в самом деле не имеют ничего общего с церковной историей, можно ли без зазрения корить себя за знание того, чем была Греция и чем — римляне, за осведомленность в истории этих прославленных республик и важнейших их деятелей? Кто откажется в угоду подобной щепетильности изучать постепенные перемены в них, упадок их, крах, возвышение государств, возникших на их обломках, происхождение и становление всех наших европейских, а также сарацинских и турецкой монархий, наследство, доставшееся нам от прошлых веков и царствований, и основные события, происходившие до нас? Вот, в сущности, все, что нужно сказать про всеобщую историю. Перейдем теперь к той, что занимается своей страною и своим временем.

Согласившись, что щепетильность, которая потребовала бы от нас полного невежества во всеобщей истории, представляла бы собой очевидную нелепость, чреватую самыми тяжкими и постыдными недоразумениями, нам трудно не прийти к выводу, что никакие сомнения не могут и не должны оправдывать незнакомства с частной историей своего времени и своей страны, гораздо более интересной, чем всеобщая, и оказывающей куда большее влияние на наше поведение и нравы.

Я так и слышу, как эдакий вот совестливец возражает мне, что отдаленность во времени и пространстве делает нас в известном смысле милосердней и терпимей к давним и чужеземным деятелям, происхождение и личности коих нам неизвестны, а ныне и вовсе безразличны, в отличие от деятелей нашего века и страны, которых мы знаем по именам, поведению, семейным связям, друзьям, отчего к ним можно питать уважение, порой даже заслуженное, каковое они начисто утратят, если приподнять над ними покров.

Подобное возражение не отличается от того, что было приведено выше; доводы, опровергающие его, также тождественны тем, к коим мы уже прибегали. Но чтобы разом со всем покончить, не побоимся сарказма, да, сарказма, которым, в полном смысле слова, у меня на глазах пользовались люди, чьи имена и высокое положение всем известны. Нет, занятиям историей препятствуют не щепетильность, а невежественное воспитание, леность и поглощенность вихрем игры и наслаждений при дворе. Но чем бы ни объяснялось такое невежество, оно все равно сразу заметно; поэтому займемся лучше его следствиями. До чего, например, удивительно слышать, как люди недоумевают — кто был Монсеньер,[7] чье имя при них поминали, присовокупляя, что он умер в Медоне?[8] Кто был отцом короля и в каком родстве наш государь с королем Испанским?[9] Что означает титул Месье[10] и кто такие их высочества герцог и герцогиня Беррийские? Кому приходился сыном покойный регент герцог Орлеанский? Слыша такое, нетрудно сообразить, каковы представления говорящих об истоках только что минувшего царствования или хотя бы о деятелях и событиях его и какие потемки царят в их головах во всем, что относится к временам более отдаленным. Вот они, следствия невежественного воспитания и вихря светской жизни, которые тем не менее легко исправить беседой и чтением, тогда как, будь здесь дело в чрезмерной щепетильности, они были бы неисцелимы. Подобная идея так нелепа, так оскорбляет здравый смысл и данный нам от природы разум, что ошибочность ее выявляется сама собой, стоит лишь высказать ее, и происходит это с такой быстротой, которая сводит на нет и заставляет умолкнуть любые противодоводы.

В самом деле, разве мы обязаны отказываться от знакомств с королями и двором времен Гизов[11] из боязни узнать о множестве их мерзостей и злодейств? С Ришелье и Мазарини — из страха перед волнениями, вызванными их властолюбием, перед пороками и недостатками, так ярко обнаруживавшимися в интригах и заговорах тех лет? Неужто мы умолчим о Принце,[12] чтобы не подражать его мятежам и всему, чем те сопровождались? О г-не де Тюренне и его присных, чтобы не видеть самого вопиющего коварства, удостоенного самых безмерных наград?[13] Неужто, обладая хоть каплей разума и живя среди потомков тех, о коих я говорил, мы решимся коснеть в неведении относительно того, откуда взялись эти люди, как сделали карьеру, каковы были сами и какие доселе ощутимые бедствия оставили нам в наследство? Вправе ли мы не ведать о г-же де Монтеспан и ее злокозненных отпрысках, дабы не знать греховных обстоятельств их возвышения? Или не составить себе мнение о г-же де Ментенон и чудесах ее владычества, убоявшись гнусностей ее постыдной молодости, мерзостей и несчастий лет ее величия и бед, кои оно обрушило на Францию? Точно так же обстоит дело и с теми, кто выдвинулся при этом долгом царствовании, столь обильном событиями, целиком изменившими прежний облик королевства. Неужто в угоду щепетильности мы не дерзнем уяснить себе причины столь роковой перемены и устрашимся раскрыть интересы и побудительные мотивы великих министров, которые, выйдя из грязи, сочли, что на свете нет никого, кроме них, и все перевернули вверх дном? Неужто, наконец, мы останемся слепы даже к нынешним временам и не заметим ни личной распущенности регента,[14] ни злодеяний первого министра,[15] ни жестокостей и глупости его преемника, ни мошенничеств, промахов, безмерных притязаний и преступлений того, кого недавно не стало[16] и чьи завистливость и неспособность ввергли государство в столь отчаянное состояние и разрушительный разброд? Кто в силах подчиниться столь безумному, скажу больше, столь немыслимому требованию? В ком оно не вызовет возмущения? Способны ли те, кто не в меру щепетилен, убедить, будто Господу угодно то, что поистине должно быть противно Ему, коль скоро Он — истина и свет, то есть убедить, будто Он понуждает нас ослеплять себя ради лжи из боязни увидеть правду, будто Он лишь затем дал нам глаза, чтобы мы закрывали их на события и деятелей мира сего, а здравый смысл и разум — дабы мы отупили их и стали совершенно глупы, темны и начисто неприемлемы для общества даже самых терпимых людей?