Тёмный рыцарь - Пол Догерти

Незнакомец держался в тени позади стола Великого магистра. Де Пейн напряг глаза, всматриваясь в эту фигуру, пока не разглядел — и, кажется, узнал — черты лица.

— Вы, полагаю, знакомы. — Тремеле жестом велел человеку выступить на свет.

Де Пейн вздрогнул, окончательно уверившись, что узнал его. Тот самый лекарь, который пытался заколоть его ножом в церкви сразу после резни. Черные волосы, усы и бородка были теперь аккуратно подстрижены, смуглая кожа смазана маслом, глубоко посаженные глаза смотрели спокойнее, да и все лицо выражало куда меньшее возбуждение, нежели искаженные гневом черты, врезавшиеся в память де Пейна. Новоприбывший слегка поклонился, разведя руки в стороны.

— Тьерри Парменио, господа мои, — проговорил он тихо. — Лекарь, странник, вечный паломник.

— Которого мне надо было повесить, долго не думая — прорычал Тремеле, хотя в голосе его слышались нотки добродушия, как у человека, который вволю насытился.

Взгляд де Пейна упал на стоящий на столе среди груды свитков стеклянный кубок, защищающий от яда и наполненный вином до краев.

Гость Великого магистра сделал шаг вперед, протянул руку. Де Пейн встал и пожал ее.

— Прошу простить меня, мой господин, прошу простить! — Рука у Парменио была теплой и сильной. — Позволь мне объясниться. — Он оперся одной рукой о стол Великого магистра и повернулся к Майелю, который поднялся на ноги и, прищурившись, разглядывал его в упор; затем Майель передернул плечами и пожал протянутую руку. Парменио испустил глубокий вздох и сделал вежливый жест в сторону де Пейна.

— Я оказался в Триполи, потому что так было надо, — начал он. — Дела, касающиеся короля Балдуина. Я ведь, почтенные, и лекарь, и клирик, обучался в школе при соборе в Генуе, а затем усердно постигал науки в Салерно. Ко всякому насилию испытываю глубочайшее отвращение. Мне пришлось стать свидетелем ужасов, творимых кровожадными наемниками графа Раймунда. Я и подумал, что ты, Эдмунд, один из них.

— Это в плаще-то рыцаря Храма? — Майель хмыкнул.

— Я был так потрясен увиденным, что просто не обратил на это внимания, — осторожно ответил Парменио, не сводя с де Пейна доброжелательного взгляда. — Вот, подумал я, еще один из этих убийц. Лишь позднее я сообразил, кто ты таков, что совершил и в какой страшный грех я чуть было не впал. Я поспешил к Великому магистру. Он принял мою исповедь, отпустил грехи и простил меня. Я предложил наложить на меня епитимью, дабы очиститься после того, что натворил. И вот, — он снова широко развел руки, — я уже некоторое время ношу рясу сержанта вашего ордена и с вами отправлюсь в горы.

— Для чего же, почтеннейший? — спросил его де Пейн.

Улыбка Парменио стала еще шире.

— Ты так смотришь на меня, будто я ношу ожерелье из отрубленных человеческих пальцев. Поверь, я не какой-нибудь негодяй, не нищий бродяга, я бакалавр, ученый, всегда готовый пролить бальзам на раны…

В глубокой задумчивости и смятении покинул де Пейн палаты Великого магистра. Майель от души хлопнул его по спине и со смехом посоветовал особо не обращать внимания на Парменио: подумаешь, бойкий генуэзец с медоточивыми устами! Де Пейн покачал головой, однако Майель, продолжая посмеиваться, добавил, что сделать-то все равно ничего нельзя. Великий магистр объявил, что они должны отправиться в путь послезавтра, так что лучше поторопиться со сборами. Вдвоем они двинулись к каптенармусу — получить чистое белье, плащи, хауберки, котелки, чаши для питья и много всякого снаряжения, какое понадобится им в дальней дороге. Писцы в скриптории, архиве и хранилище грамот снабдили их необходимыми бумагами и картами местности. Конюхи приготовили для них выносливых жеребцов и вьючных лошадей, которые, несомненно, потребуются. Готовы были и шесть сержантов: жилистые, крепкие провансальцы, угрюмые, но опытные, умелые воины, тщательно подобранные лично Великим магистром. Де Пейн ясно понимал, что они будут выполнять лишь приказ Тремеле, а не распоряжения рыцарей, коих им поручено сопровождать. Присоединился к ним и Парменио — сама любезность, с неистощимым запасом забавных историй, шуток и небылиц; он охотно рассказывал о прежних своих странствиях, о виденных им чудесах, о людях, которых ему доводилось встречать. Майель относился к нему по-прежнему настороженно, а де Пейн, горя желанием узнать всю правду о том, что же произошло в Триполи, охотно воспользовался возможностью улизнуть от спутников и навестить старика-англичанина Вильяма Трассела.

Почтенному ветерану было предоставлено просторное помещение, выходящее на главную улицу владений тамплиеров; из окон открывался захватывающий вид на весь город и Масличную гору. Пол и мебель в помещении были сделаны из полированного кедра, сверкающего и благоухающего, стены украшены гобеленами, пол покрыт вышитыми ковриками. Потолок сводчатый, из центра свисало «огненное колесо», на ободе которого было укреплено множество ламп; когда наступал вечер, его можно было опустить и зажечь фитили. На плоских крышках сундуков были расставлены вазы с фруктами — апельсинами, инжиром, яблоками. В углах комнаты стояли корзины со свежими цветами: горными розами, розовым алтеем, колокольчиками, нежный запах которых смешивался со сладкими ароматами бальзама, кассии и мирры — мешочки с ними заполняли все щели и отверстия в стенах. Тортоза, пушистая кошка Трассела, развалилась, как коронованная особа, на покрытом ватной подушкой табурете. Сам же Трассел сидел в кресле с высокой спинкой и, пристально всматриваясь в строки, читал старую рукопись, положенную так, чтобы на нее падал свет из громадного окна, перед которым стояло кресло.

Увидев де Пейна, старик встал. Это был высокий худой человек, слегка сутулившийся, с длинными руками прирожденного фехтовальщика. Непокрытые седые волосы ниспадали на плечи, лицо же цветом напомнило де Пейну пергамент старинных рукописей. Он горячо пожал протянутую де Пейном руку и торопливо указал ему на стоявший рядом с креслом табурет. Они исполнили долг вежливости, обменявшись приветствиями и вопросами, де Пейн же тем временем исподволь разглядывал хозяина. Трассел был почитаемым в ордене ветераном, героем, который участвовал в штурме городских стен Иерусалима, а затем мечом прокладывал себе путь сквозь ряды закаленных египетских воинов — главной силы обороняющихся. Он прорубился, да еще и обезглавил ведьм, которых египетский начальник города поместил позади воинов. Злобные старухи с искаженными ненавистью лицами, кривя отвратительные рты, выкрикивали проклятия. В годы молодости Трассел знавал всех героев ордена: Гуго де Пейна, Жоффруа де Сент-Омера, Элеонору де Пейн и ее грозного супруга Теодора Грека. Эдмунда взрастили и воспитали Теодор и Элеонора, и сколько себя помнил, он регулярно навещал Трассела, память которого хранила все отважные и благородные деяния рыцарей Храма. Теперь, однако, старый воин ослабел, его могучее здоровье подточили лихорадка и незаживающие язвы. Иной раз он терял нить беседы: глаза его стекленели, щеки сонно обвисали, — хотя сейчас он казался весьма живым и внимательным. Он указал рукой на рукопись, которую читал перед приходом Эдмунда.

— Фульхерий Шартрский,[40] описание похода на Иерусалим. Хорошо написано, Эдмунд! — Трассел отвлекся, свернул свиток, потом несмело взглянул на де Пейна. — С грустью услыхал я о том, что произошло в Триполи. И о том, что на тебя возложили вину. Тремеле — дурак, высокомерный и лживый…

Он хотел еще что-то сказать, но вдруг ударил себя кулаком в грудь.

— Меа culpa,[41] согрешил я. Не следовало мне так отзываться о нашем Великом магистре. Эдмунд, ты не станешь доносить на меня капитулу?

Де Пейн наклонился и ласково погладил старика по щекам.

— Наставник мой, господин, я благодарен за то, что ты вступился за меня. Однако дух мой смущен. Почему убили Раймунда Триполийского? Что происходит в нашем ордене? Ты, должно быть, слышал и о том, что нас с Филиппом Майелем отправляют к Старцу Горы.

Трассел кивнул и лицо его опечалилось. Рукой со вздувшимися венами он прикоснулся к свитку, искоса взглянув на один из гобеленов.

— Ты знаешь, мне ведь являются видения. Глухой ночью приходят они ко мне. Корабли плывут на запад, — он понизил голос до шепота, — туго надуты черные паруса, мачты гнутся под яростным ветром, который стремительно гонит суда над пучиной морскою. Настанет час расплаты, Эдмунд, Иерусалим будет осажден. Крест изгонят из этой земли, и cruciferi станут не более чем тенями, являющимися во снах. — У Эдмунда вырвался возглас удивления, и старик взмахнул рукой, призывая его к молчанию. — Мне снится, — продолжил Трассел, — что стучат подковами по дорогам Запада кони, разнося печальную весть меж сонных полей, тронутых золотом осени. — Он поднял взор на Эдмунда. — Всадники станут стекаться к перекресткам больших дорог, к величественным вратам кафедральных соборов и к деревянным оградам сельских церквушек. Они будут собираться в тускло освещенных сальными свечами трактирах и у ярко пылающих каминов в замках — и всюду их будет окутывать холод и мрак, наполненный стонами, ибо по скудоумию своему впали мы в грех гордыни и грех алчности. Слушай меня, Эдмунд: высоко взметнутся хоругви Антихриста, знамена Сатаны будут реять над этим городом, некогда благословленным присутствием самого Христа и освященным Его кровью. Надвигается буря, и ее не остановить лихорадочной болтовней и прочитанными наспех молитвами. — Трассел улыбнулся каким-то своим мыслям. — Я пишу собственную хронику нашей жизни здесь, в заморской земле. Мы завоевали ее, мы овладели городом, но оглянись вокруг! Наш король, Балдуин III, погряз в интригах. Знатные сеньоры делят Святую землю, нарезая ее на графства, города и лены.[42] Они грызутся друг с другом и плетут интриги, а тем временем над нашей головой собираются новые тучи. И в сердце Ордена рыцарей Храма творится то же самое. Тремеле тщеславен, безжалостен, к тому же недальновиден. Наши корни здесь, но они разрослись, протянувшись во Францию, в Бургундию, в Рейнскую область. А Тремеле этого мало! Он поговаривает о том, чтобы направить посланников в Англию и вмешаться в гражданскую войну между королем Стефаном и его кузеном[43] Генрихом Плантагенетом из Анжуйского дома. Тремеле хочет, чтобы орден и там пустил корни да занял местечко поближе к трону. — Трассел перевел дух, поморгал, вытер с губ серебристую пену. — Omnia mutanda, все на свете меняется. Взгляни на меня, Эдмунд. Когда-то я питался крысиными головами у ворот Антиохии, пока Боэмунд[44] не взял ее штурмом. Я питался крысами и жевал кожу, срезанную с сапог и конской сбруи. А теперь мне каждый день подносят по три вида супа, в честь Троицы.