Всё тот же сон - Вячеслав Кабанов

Срезать с кизила развилку подходящей толщины. Снизу — так, чтоб была удобная рукоятка, не слишком большая. А сверху — с хорошим запасом. Потом снять кору до белого слезящегося дерева и верхние концы стянуть проволокой, чтобы получилась U, но такой ужины, сквозь какую свободно пройдёт зарядный камень, и она же будет, по возможности, узкая прицельная щель. Затем заготовку вымочить и закопать в горячую, еще с красноватыми угольками золу — там она закалится. Через час можно вынуть и посмотреть. Получается — чудо! Рогулька полирована благородно-коричневым цветом, тверда, как камень, и — замерла навек в излюбленной тобой конфигурации…

Ну, резина. Это вопрос. Тут, конечно, какую достанешь. Ценилась красная. И ещё из противогаза. Во всяком случае, из противогаза начала сороковых. Само собой, — кожица. Она должна быть достаточной: в размере, прочности, мягкости. И как ещё все это привязать… Здесь тоже искусство!

Женькин прящ растягивался на метр и бил наповал. Кого? В основном, воробьёв. И других пернатых друзей. Но всё шло в пищу. Я очень любил это чудное оружие, но в живое стрелять не умел.

Время от времени Женька садился в тюрьму. Собственно, тюрьмы в Геленджике как таковой и не было, но ненадолго их куда-то сажали — Женьку и его товарищей по работе. Как-то, когда Женька сидел, товарищи свели у его матери козу, сварили и принесли передачу, но не Женьке, а другому товарищу. Тот угощал Женьку и приговаривал:

— Не стесняйся, ешь, как своё!

Эта байка обошла Геленджик. Товарищи долго смеялись. Мне было обидно за Женьку. Он был мой друг и учитель, но недолго. Школу его я пройти не успел.

Была бы в Геленджике тюрьма, Женька б там отсиделся, а так… Надоело сажать-отпускать, и его отправили на фронт — досрочно. Оглядеться Женька не успел. Его убили в первый же день.

Как-то, уже в семидесятых, в Геленджике, возле базара, встретилась мне Женькина старшая сестра, москвичка. Её звали Люба, но мне она — по возрасту — всегда была тётя Люба, — сильно толстая, уже давно пенсионерка, известная в прошлом как видный юрист. Она, превозмогая сиплую одышку, пожаловалась, что вот, мол, приходится ходить по кабинетам, хлопотать о пенсии за Женьку.

— Он же был доброволец, пошёл на фронт по комсомольскому призыву!

Я ничего ей не сказал.

Откуда мы в Геленджике. Начнём от Авраама

Авраам родил Василия, Романа, Веру, Надежду, Любовь, Софью и Александра.

Борис родил Ирину, Владимира и Наталью.

Начнём от Авраама.

Ничего не знаю про его родителей, кроме казачьего их сословия. Сам же Авраам, ещё в гимназии будучи, склонялся к справедливости и бунту, ввиду чего на квартире у Юшек, в комнате Ромы, был учинён обыск инспектором гимназии, и произошло отобрание у гимназиста 6-го класса «Что делать?» Чернышевского. Вот сколь полезно запрещать литературу! К чтению побуждает.

Когда же Авраам Васильич сделался студентом, то летние вакации стал проводить в деревне Геленджик, но морем и солнцем не наслаждался, а опять же подвергся обыску и отобранию пишущей машинки и гектографа, с помощью коих сам издавал запрещённые сочинения, но не Чернышевского, а уже Льва Толстого.

Всё же в этой деревне захотел он осесть и, будучи студентом 4-го курса Ветеринарного института, в тысяча восемьсот девяносто четвертом году, мая двадцать девятого дня приобрёл у поселянина Ефима Бровко за сто десять рублей деревянный турлучный дом с огородом и садом в триста квадратных саженей. Договор купли-продажи, составленный на гербовой бумаге ценой в один рубль серебром, засвидетельствовал «подписом своим с приложением казённой печати» староста дер. Геленджик Родион Ткаченко.

Замечу, что «деревянный турлучный дом» — это дом на каркасе из бруса или жердей, а стены его — плетень, обмазанный глиной, — южно-кавказский строительный способ.

Закончив обучение и обретя диплом врача-ветеринара, Авраам Васильевич в Геленджике совсем обосновался, повенчался с Дуней, стал служить на цементном заводе (в стороне от Геленджика, ближе к Тонкому мысу) и выращивать деток.

Если бы только! А то ведь учение Льва Толстого так полюбил, что взял в аренду кусок земли на Лысой горе и затеял толстовскую общину, да еще в девяносто шестом году отказался присягать Николаю Второму — по учению. Детей не крестил, в церковь не ходил — по тому же учению. В общем, сделался кругом неблагонадёжным, и от должности на цементном заводе был скоро уволен. Тут бы, кстати, спросить: а какая же надобность была в ветеринаре на цементном заводе? Ну, это теперь не слишком понятно, а тогда ведь вся тяга была лошадиной, да хозяйство какое-никакое для подкормки: коровёнки, овечки… Как же без ветеринара? Ничего, обошлись.

Пришлось в Майкоп ехать, а там та же история, от себя не уедешь. Вот и вернулся в Геленджик, на Михайловском Перевале завёл себе хутор и снова собрал общину, и обыск опять, и надзор… Зато с Толстым уже завелась переписка. Вопрос воспитания занимал Авраама Васильича. Дуня-то учительница была, обучала детишек своих и общинных. О воспитании с кем и поговорить, как ни со Львом Николаевичем.

27 февраля 1904 года Толстой писал:

Спасибо за ваше письмо дорогой Роман Васильевич.

Всегда радуюсь, получая от вас вести. О воспитании вообще я писал Бирюкову и Дудченко. Посылаю вам копии с этих двух писем. Мож.б. они вам пригодятся. Что ж касается до вашей мысли о том чтобы все родители были преподавателями, я думаю что это едва ли применимо. Для преподавания надо иметь охоту и дарование и дурно преподающий учитель не только не полезен но вреден в смысле образования, т. к. может отбить охоту от предмета. Разрешение вопроса такое: каждый свободен, преподает, кто хочет и что сможет и учит тоже, кто хочет и что хочет. Задача руководителя воспитанием в том, чтобы приохотить детей к тем предметам (тут очень неразборчиво) и это всегда можно.

Братски целую вас Л. Толстой

И ещё:

Получил ваше письмо милый Юшко (забыл имя отч. — извините) и очень рад был узнать и про ваше материальное и главное духовное состояние.

Очень радуюсь ненарушимой близости с вами.

Любящий вас

Лев Толстой.

26 сент. 1907.

Я прочитал и списал эти письма в Геленджике, перед тем как тётя Вера (Вера Авраамовна) подарила их Краеведческому музею, где они, в Геленджике же, и хранятся. Может быть, было их больше, но остались два. Да и то чудо, что остались.

Если в письмах не хватает кое-где запятых, то должен сказать, что на самом деле их почти и вовсе не было. Лев Николаевич их как-то не употреблял. Тут дело вот какое.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});